Равельштейн

В те дни Розамунда приезжала ко мне из города на электричке. В дороге, которая отнимала изрядно времени, она тренировала память и чувства на лицах других пассажиров. Розамунда привозила мне скопившуюся за неделю почту и сообщения автоответчика. Вот уже два года она была моей ассистенткой, печатала и отправляла факсы. Вела относилась к ней снисходительно, даже не предлагала сесть. Я угощал Розамунду чаем и всячески пытался сделать так, чтобы ей было удобно. Одевалась она бедновато, но всегда опрятно, однако Вела считала ее замухрышкой. Моя жена вела себя и одевалась как аристократка. Она покупала себе очень дорогие наряды из странных материалов вроде страусиной кожи. Был год, когда она носила исключительно страуса – широкополую шляпу из страусиной кожи, какие носили австралийские бушрейнджеры, с пупырышками на месте выдернутых перьев, сумку из того же материала, сапоги и перчатки. Зарабатывала она неплохо и могла позволить себе такую роскошь. Ее правильная красота, не подлежащая никаким сомнениям, была для нее единственно возможной красотой.

Вела говорила:

– Крошка Розамунда с удовольствием прибрала бы тебя к рукам.

– По-моему, она искренне считает, что у нас счастливый брак.

– Тогда зачем она каждый раз привозит с собой купальник?

– Потому что долго трясется в душной электричке и любит плавать в озере.

– Нет, это для того, чтобы ты мог полюбоваться ее чудесной фигурой. Иначе бы она нашла озеро на своем конце города.

– Здесь безопасней.

– Неужели все то время, пока она здесь, ты только диктуешь ей письма?

– Не только, – признал я.

– Ну, и о чем же вы говорите – о Гитлере и Сталине?

По мнению Велы, эти темы заслуживали только презрения. По сравнению с теорией хаоса они вообще не существовали. А ведь она родилась всего в часе полета от Сталинграда! Ее родители сделали все, чтобы она слыхом не слыхивала о вермахте и ГУЛаге. Значение имели только ее эзотерические изыскания. Однако, как ни странно, у Велы был настоящий талант к политике. Она умела нравиться нужным людям. В их глазах она представала добросердечным, радушным, щедрым человеком. Даже Равельштейн как-то сказал:

– Ее внимание льстит окружающим. Она дарит баснословно дорогие подарки.

– Да. Удивительно, как ей удается привлекать новых знакомых и отваживать их от меня. Впрочем, я не готов участвовать в конкурсе на то, кто растранжирит больше денег.

– Чик, что ты пытаешься мне сказать? Что она – инопланетянка, втирающаяся в доверие к землянам?

К этому времени я уже разобрался во взглядах Равельштейна на брак. В какой-то момент людей доканывает одиночество и невыносимая изоляция. Им нужен другой человек, правильный человек, который идеально заполнил бы пустоту, но глупо всерьез верить, что вторая половина найдется, поэтому они останавливаются на более-менее приемлемом варианте. Признав свое бессилие, идут на компромисс. Брак между двумя родственными душами – крайне редкое явление. Любовь до последнего вздоха изобрели не сегодня. Однако в глазах Равельштейна именно к этому должна стремиться душа человека. Ученые отрицают, что 116-й сонет Шекспира о любви между мужчиной и женщиной, они настаивают, что речь в нем идет о дружбе. Самое большее, на что можно рассчитывать в современном мире – не любовь, а связь на сексуальной почве, – буржуазное решение в богемном обличье. Я упоминаю богемианизм, потому что нам необходимо чувствовать себя раскованными и освобожденными. Равельштейн учил студентов, что в современном состоянии мы очень слабы. Сила же – и это он почерпнул из Сократа – приходит через природу. Ядро всякой души – Эрос. А Эроса необычайно влечет к солнцу. Наверное, я об этом уже говорил. Если я повторяюсь, то лишь потому, что никогда не устану рассказывать о Равельштейне, а он никогда не уставал рассказывать о Сократе, для которого Эрос был основой бытия и центром души, где его питало и расширяло солнце.

И все же во многом я был о Веле куда более высокого мнения, чем Равельштейн. Ее чары на него не действовали, а я по-прежнему видел ее глазами других людей – как она идет по залу в дорогущем платье, на одних носочках, так что пятки не поспевают. Вообще, у Велы были необычные представления о том, как следует ходить, разговаривать, пожимать плечами, улыбаться. Наши американские знакомые считали ее воплощением европейской элегантности и изящества. Даже Розамунда так считала. Я объяснил ей, что под внешним лоском кроется особая, привлекательная разновидность неуклюжести. Однако женщины обычно беспомощно опускали руки, видя ее престиж, блестящую репутацию в научных кругах, огромное жалованье и неподражаемую, сногсшибательную, эффектную внешность. Розамунда часто говорила:

– Какая необычайно красивая женщина… талия, ноги, все!

– Верно. Однако есть в ней налет искусственности. Как будто это военная хитрость. Словно ей не хватает… не знаю, жизни?

– Даже спустя столько лет брака?