Равельштейн

Вечером мы пошли в «Форжерон» по остывающему пляжу. Сняли туфли и сандалии и надели их перед самым входом в заведение. В саду – лианы, виноград, кусты, цветы – приятно журчала вода. Мадам Бедье, работавшая на кухне, не обратила на нас никакого внимания. Месье Бедье без особого интереса взглянул на записку от Рокси. Это был крупный, лысый, толстый мужчина, сложенный на совесть и с ощутимой примесью насилия. На лбу у него было написано: «Желание посетителя [un client] для меня закон, однако берегитесь: я испытываю постоянные стрессы и могу взорваться в любую секунду». Он был единственным официантом в заведении, которое уже начало заполняться людьми. Помощников здесь не держали, жена тоже трудилась на кухне в одиночку. Но туристы – хозяева это давали понять всем своим видом – были им не чета и не ровня.

Делая этот мысленный набросок, я ощущал на себе влияние Равельштейна. Стоит еще признать, что он, даже умерев, часто фигурировал в повседневных событиях моей жизни. Все благодаря удивительной силе его личности. И еще благодаря тому, что жизнь Равельштейна имела более сложную внутреннюю структуру, нежели моя, и я стал зависеть от его умения упорядочивать опыт – а может, он просто не хотел покидать этот мир. Но и Равельштейн нуждался во мне. Многие люди предпочитают поскорей забыть об умерших, я же, напротив, имею склонность держаться за них до последнего. Я постоянно чувствую – читатель это уже понял, – что они ушли не навсегда. Сам Равельштейн только отмахнулся бы от этого утверждения и заявил бы, что это детский сад. Что ж, пожалуй. Но я ничего не пытаюсь доказать, просто отчитываюсь. Знаю, делая подобные признания, писатель рискует потерять авторитет. Даже мне, как видите, не чужды расхожие мнения. Однако должно быть и какое-то простое объяснение тому, что Равельштейн продолжал принимать участие в моей жизни. Когда он умер, я начал замечать: у меня вошло в привычку рассказывать ему о происходящем.

Его визиты часто бывали весьма странны, и я не стану утверждать, будто он не являлся мне из какого-то другого мира, где в той или иной форме продолжал существовать. Хотя я не хочу сводить все и к обсуждению загробной жизни. Тем более я не настроен спорить. Просто я не могу утаивать некую важную информацию лишь потому, что она подрывает мой писательский авторитет.

Итак – чем же в тот вечер нам порекомендовал отужинать месье Бедье из «Форжерона»? Холодным красным луцианом под домашним майонезом. Розамунда заказала какую-то другую рыбу. Обе оказались плохо прожарены. Луциан комнатной температуры был склизкий и вязкий. Майонез напоминал цинковую мазь.

– Ну как? – спросила Розамунда.

– Плохо прожарили.

Попробовав моего луциана, она согласилась. В середине рыба была сырая.

– Скажи хозяину. Ты можешь говорить с ним по-французски.

– Английский у него лучше. Люди не любят, когда их вынуждают говорить на чужом языке. С какой стати он должен болтать со мной по-французски? Если тебе неймется, запишись на языковые курсы, подумает он.

Я не смог доесть луциана. Ужин тянулся целую вечность.

Розамунда сказала:

– М-да, вечер не удался. Нельзя так скверно готовить в таком красивом месте.

Нельзя подавать несъедобную еду рядом с теплым тропическим морем, мерцающим под светом луны. Ресторан в десяти минутах ходьбы от твоего жилища – что могло быть лучше? Никаких тебе походов по магазинам, готовки, мытья посуды, выноса мусора…

К полуночи ночной воздух замер, морской бриз утих. Я быстро узнал, сколько частных самолетов прибывает на местный аэродром – неожиданное открытие о состоятельности и летных навыках изрядного количества американцев, мексиканцев, венесуэльцев, гондурасцев и даже европейцев – людей, которые любят подчинять себе реальность. Стоит им только подумать о каком-нибудь месте – и через несколько часов они уже там. В XVI веке испанские мореплаватели проводили в пути много месяцев. Сегодня ты утром играешь в гольф в Венесуэле, а ужинаешь на Юкатане. Назавтра снова летишь в Пасадену – чтобы поспеть на игру Апельсинового кубка.

Когда думаешь о несчастных богачах, которые целыми днями продумывают маршруты, строят полетные планы, считают расход топлива и так далее, – тебя самого незаметно начинает охватывать усталость от бесконечных перелетов.

Но перейдем к главному: Бедье из «Форжерона» меня отравил.

Я стал жаловаться на слабость и усталость, и Розамунда решила, что так сказываются на моем состоянии стресс и горе. Она тоже до сих пор скорбела по бедному Равельштейну, павшему жертвой собственной сексуальной опрометчивости.

Розамунда не отмахивалась от жалоб – наоборот, без доли раздражения выслушивала все мое нытье. Она сказала, что отдых часто начинается с такого вот чувства тяжести. Затем ласково погладила меня по лицу и велела хорошенько выспаться.