Равенсбрюк. Жизнь вопреки

Привезли нас в гестапо. В этот день ночью не вызывали, а на следующий день меня вызвали на допрос. Ну, у нас была такая «легенда», что мы не диверсанты, мы не шпионы. Так как Красная армия движется очень быстро и уже идет по Европе, мы просто должны были сказать, что советские люди не варвары, не людоеды, чтобы местное население не боялось. Конечно, они не верили, били. Один раз вызвали на допрос. А когда после второго допроса меня отправили в камеру, а камера была, видимо, когда-то была тюрьма, потому что стена и у меня вот с этой стороны решетка, а там пространство и следующая камера. Там стояла печка, буржуйка, но когда мы были, там не топили. И вот из соседней камеры, видимо, я застонала, потому что больно и надо было доползти до нар, я только услышала стук и шепот: «Ты кто?» Но не на русском я зыке, а на польском. Но поскольку еще до войны у нас жили поляки, я что-то понимала по-польски. А во-вторых, он нам тоже доступен.

– Подползи. Ты кто? Я говорю: «Русская».

– Пытали?

– Да.

– Больно?

– Да.

– Пой!

– Что?

– Пой!

– Ты кто?

– Я английский летчик, зовут меня Иван. Пой.

– Что пой?

– Песню пой.

– Какую песню?

– «Вольга, вольга». (Смеется.)

– Я не могу петь, у меня сил на это нет.

– А ты пой, тебе будет легче.

Я пыталась, но ничего у меня не вышло. И вот он так каждый раз спрашивал меня, кто я, почему попала в плен. Как меня уже здесь, в России, на допросе спросили: «А он, может быть, был «подсадной уткой»?» Он бы был «подсадным», если бы расспрашивал. Единственное, что он спросил, – кто я и откуда. Я сказала, что я русская военнопленная из Москвы. Больше он у меня ничего не спрашивал. Единственное, он всегда старался сделать так, чтобы отвлечь меня от боли, которую я испытывала, и чтобы где-то поддержать по-человечески. А в одно утро я проснулась, никакого там завтрака не принесли. Ну, завтрак – чай или кофе, баланда, кусок хлеба. А был один солдат, который очень интересовался русскими. Когда он дежурил, он подходил ко мне и говорил: «А правда, что у вас едят детей?» Я говорю: «А ты веришь, детей едят, а наша-то армия скоро к вам подойдет». – «А правда, у вас на медведя с рогатиной ходят?» – «Конечно. Видишь, какие мы мощные, ты же видишь, как мы движемся». Я не знаю, кто он был, но он говорил на каком-то славянском языке, поэтому его можно было понять. Вот он как-то подошел в одно прекрасное утро и говорит: «Посмотри в окно». Я смотрю, а там летит горелая бумага. «Ваши в Будапеште». И вдруг слышу, с другой стороны уже морзянку выбивают: «Товарищ, ты видишь? Посмотри в окно». Я ответила, что вижу. Слышу, там запели «Марсельезу». Это правда длилось недолго. Прекратилась все, тишина, только бумага летит. Оказалось, что это была танковая разведка. Она прорвалась в Буды и ушла обратно. Ну нас спешным образом направили в тюрьму. Там я познакомилась с югославкой, которая была в партизанском отряде. Ее приговорили к пожизненному заключению. Меня-то сначала направили в больницу, потому что били по пяткам и я ходить не могла. А у нее то же самое, но она ходила на костылях. Но ей досталось больше, чем мне, поэтому я с двумя палочками, а не с костылями ходила. Мы там недолго были. Сидели, мечтали о том, как закончится война, будем друг к другу ездить в гости. Она мне покажет Югославию, Черногорию, а я – как в Москве хорошо. В общем, она меня учила немецкому языку, а я ее русскому. Ну и, наверное, неделю мы там просидели, и нас отправили в другой город. Это мы сидели в подземной крепости. Там я встретила свою подругу по училищу, мы вместе были в одной части, – Тамару Бессуднову. Еще одну подругу – Лиду. Радист, который был со мной, Вадим, они очень с ним дружили, мы думали, что они поженятся. Они спросили, что с ним. Я ничего не могла сказать, так как его не видела. А оттуда нас повези в концлагерь.