Равенсбрюк. Жизнь вопреки

«Бабоньки, я прошел всю войну, я дошел почти до Берлина, оставьте меня живым!» (Смеется.) У него пуговиц не было, рукав оторван, сапоги вычищены до блеска. Конечно, тут было такое, что описать это невозможно. Он нам сказал, куда идти. Мы вышли на дорогу, а с нами оказалась такая Надя, она из Ленинграда, ездила к бабушке на Украину отдохнуть и попала там в окружение. Посадили их в колясочки и поехали в лагерь. Нам сказали, что лагерь не подорвали, что он цел. Ну, по дороге ехали солдаты, выскакивали, узнавали, кто мы, что мы, что мы военнопленные. Надавали и сала, и чего-то такого, некоторые объелись, и им стало плохо с голодухи-то. Ну и пришли мы в, ну, по-российски это провинциальный городок, а у них деревня, и остановились там на ночь. А где-то по дороге мы уже подобрали телегу и посадили туда тех, кому плохо было, наших детей. Пришли, зашли к коменданту нашему, он нас определил в дом, нам принесли продукты, накормили нас. Там стояла уже воинская часть, такая уже, что ли, обозная.

Мы остались там ночевать. Сами понимаете, война, мужчины всю войну, а здесь женщины одни, к нам стали вечерком приходить, и так даже немножко нахально, солдаты. Мы пошли к коменданту и сказали, не знаем, что делать. Он говорит: «Не волнуйтесь». И прислал нам двух солдат – охранников. Нас освободили 30 апреля, холодно еще ночами. Мы вышли, а они сидят. Мы говорим: «Ребята, а чего вы здесь сидите? Идите в дом». Они вошли. Мы там еще чайку попили вместе. Утром просыпаемся, а наших мальчиков нет. Смотрим, они сидят, и уже подмерзшие. «А чего вы здесь?» – «Ой, а мы с ночи сбежали от вас». – «Почему». – «Мы поняли по-настоящему, что вы пережили. Одна из вас поет, вторая декламирует, третья пошла в пляс». Причем никто ничего не помнит, это уже подсознательно было. «Другая рыдает. Мы посмотрели, и нам стало так жутко, что мы решили, что мы в доме сумасшедших, и мы закрыли ваши двери и вышли. Сидим, ждем, когда вы проснетесь». Тут же нам принесли завтрак, дали нам лошадь, телегу, огромный ковер, накрыли ее, положили туда больных, детей и поехали. Но не дошли до нашего лагеря. Дорогой мы встретили военторг, и когда они узнали, что мы бывшие военнопленные, они нам предложили у них поработать. Мы не хотели, мы рвались домой. А они говорят: «Девчата, вы у нас приоденетесь, откормитесь. Ну, куда вы такие пойдете. Ведь вы приедете домой, а ваши родители могут умереть сразу от переживаний». Уговорили. Вот мы почти год там работали. Потом прошли спецпроверку там же, в СМЕРШЕ. Сначала тоже нас чуть ли не под конвоем в туалет водили, а потом, когда проверили, уже полное доверие, и вот поехали домой.

Дома нам тоже было несладко. Три года нас вызывали и ночью, и днем, и утром в КГБ. Правда, меня только первые два раза спрашивали обо мне самой, а потом только тех, кто был в лагере. Среди моих никого не было, кому бы я сказала, что это сволочь. Я знала одну-единственную, там ее знал весь лагерь, – Сашка-палач была. Она с Украины, тоже заключенная, только не военнопленная, а просто. Больше я никого таких не знала. Вы понимаете, когда тебя вдруг, среди ночи, у меня еще Наталья маленькая была, ты куда-то едешь, или тебя с работы снимают, это все равно нервотрепка. Правда, меня первый раз спросили: «Почему вы остались жива?» – «Откуда я знаю, значит, моя такая судьба». Но не я же одна осталась живой. Люди, которые и больше меня просидели в лагерях, остались живы. Видимо, такая наша «планида». И когда меня последний раз вызвали, меня этот товарищ спрашивает: «Вы были в Равенсбрюке?» Я говорю: «Нет». – «А где?» – «В Фюрстенберге». А это город, к которому прилегает Равенсбрюк. «Ну как же, вот Мария Ивановна Петрушина была в Равенсбрюке». – «Ну и что, Петрушина прошла все лагеря, которые можно было пройти». – «А Зоя Михайловна Оленева?» – «Она то же самое, она даже в Майданеке была». – «Вот Екатерина Семеновна Кулакова, она же была в Равенсбрюке». – «Ну и что!» Он так на меня посмотрел. «Давай повестку!» Отметил. Я вышла и только метров через 200 я поняла я же была в Равенсбрюке. Вы знаете, как мне было плохо. У меня все отнялось. Я еле доплелась до автомата, не могу найти монету, чтобы позвонить. Кто-то стоял за мной, и у меня был такой вид жуткий, дали мне монетку. Я позвонила этому следователю и говорю: «Вы знаете, это я. Я была в Равенсбрюке». – «Да все я знаю, иди домой». До того доконали меня, что, видимо, конец пришел. Я пришла домой, и надо было на работу, но я не могла, у меня была такая истерика, было так плохо, что сестра моя, а она была второй раз замужем за продавцом, а брат его первой жены работал на Лубянке. Она позвонила ему: «Костя, ты доступен к досье?» – «Да». – «Посмотри ее досье, потому что иначе она попадет в психушку». Он сказал: хорошо. И утром он звонит, подзывает именно меня и говорит: «Слушай, плюй нам всем в морду!» – «Почему?» – «Все опросные листы гестаповские, только края обгорели, они все целы. Никто на тебя никакого поклепа не наводил, поэтому тебе и разрешили жить в Москве». На этом все закончилось.