Равная солнцу

Единственным проблеском в моей жизни стало то, что я начал незамедлительно получать деньги с мельницы и вдобавок жалованье, которое мне задерживали после смерти Пери. Как только у меня появились деньги, я отправился повидать Фереште и сказал ей, что начинаю оплачивать ее расходы, пока поступают деньги. Радость в ее глазах не поддавалась описанию. Она пообещала, что начнет учиться ремеслу, а затем тут же отправилась к гробнице святого, покаялась в своем прошлом и поклялась измениться. Слугам ее было приказано отвечать посетителям, что она посвятила себя новой жизни. Один из них, ревизор дворца, пожаловался на утрату налога, который она платила в казну. Мирза Салман, который, как честный человек, мог бы теперь на ней жениться, заявил вместо этого, что найдет женщину поблагодарнее.

Я написал двоюродной тетке, что новая царица требует мою сестру ко двору, причем незамужней, чтобы служить знатным женам, и отправил ей оплату путевых расходов и щедрое вознаграждение за труды. Раз они еще не выдали Джалиле за старика, то такого приказа ослушаться точно не посмеют. С нетерпением я дожидался ответа.

Если моя сестра будет служить благородным женам хорошо, то и сама научится благородству и найдет возможность заключить достойный брак. Деньги от мельницы будут копиться, пока не наберется богатое приданое. Понемногу мы, как я надеялся, создадим новое родство и, когда пройдет время, сможем забыть о долгих годах, когда мы едва знали друг друга.

Пока я ждал, наступил день законной отставки Баламани. Мы с другими евнухами устроили ему прощальный вечер у реки. Ели кебаб и свежий хлеб, испеченный в переносной печи. Взошла луна, мы курили кальян и пили крепкое изюмное вино. На сердце моем была тяжесть новой утраты. Баламани был для меня всем: наставником, другом, семьей. Я прочел для него стих из «Шахнаме» о добром шахе, чтоб отразить щедрость Баламани, явленную за эти годы. Когда слушатели закричали: «Ба-а! Ба-а!» — я произнес стихи, сочиненные мною.

Сердечных множество стихов
Поэты славные сложили
В честь матерей, отцов, сынов,
И те их, верно, заслужили.
Благословенна та семья,
Что сохранит богатства эти.
Всей жизнью утверждаю я —
Нет ничего ценней на свете.
Но может слаще братства быть,
Сильнее кровного родства
Та дружба, что не позабыть,
Что не уместится в слова.
Я, Джавахир, молю — скажи,
То Бога дар иль дар земной?
Ты был правдив, не зная лжи,
Ты ангел, друг прекрасный мой.

Баламани промедлил миг, прежде чем ответить, словно захваченный какими-то мыслями. Потом его теплые старые глаза нашли мои, и я почувствовал, словно он говорит для меня одного.

— Помнишь, я рассказывал тебе о Виджайяне, мальчике с судна, которое привезло меня сюда? Однажды, когда моряки сражались с бурей, а большинство мальчиков только приходили в себя после оскопления, Виджайян принес мне украденный плод. Впервые я узнал сладкую плоть манго. Как упоительна была наша тайна! Не было ничего слаще, чем найти друга, когда ты сломлен и одинок. Благодаря Виджайяну я научился справляться с горем.

Слезы навернулись мне на глаза. Теперь я мог посвятить свою жизнь помощи тем, кто нуждается во мне так, как я нуждался в Баламани. Как радостно было сознавать, что деньги могут спасти Фереште — и, как я надеялся, мою сестру — от отвратительного порабощения! С помощью Анвара я надеялся оставить в канцелярии при себе и Масуда Али.

В день, когда Баламани отплыл в Хиндустан, я приступил к исполнению своих новых обязанностей у писцов. Работа была скучной и куда ниже моих возможностей. Эбтин-ага, помощник летописца, делал все, чтобы мне доставались самые мелкие задания, вроде переписки с провинциальными канцеляриями о новейших способах записи выплат в шахскую казну. Я мог написать все ответы за час или два, а все оставшееся время злился на свою совершенно неудовлетворительную работу. Смотрителем зверинца было бы, наверное, интереснее: там я смог бы побегать с животными.

Для своей новой службы я слишком много умел, и тут все это понимали. У меня были мозги и, смею сказать, яйца, чтоб служить одним из лучших политических игроков при дворе. Но я был кастрирован во всех смыслах, как и большинство людей вокруг меня. Они служили ради удовольствия владык, и если владыки выбирали участь убийц и лжецов, или одурманенных, ленивых, или чрезмерно благочестивых, то придворные должны были подстраиваться под их требования, как башмачник подгоняет кожу к потной, вонючей ступне, нахваливая ее при этом. Но сейчас я, по крайней мере, был в безопасности и утешал себя тем, что в позабытости есть некое облегчение. Старая суфийская пословица вспомнилась мне: «Когда ты в клетке, все равно летай».