Раз в год в Скиролавках (Том 2)

Она отчетливо видела это голубоватое пламя, несмотря на опускающиеся сумерки и туман. Он тоже должен был его заметить и понять, что им дан знак. Сквозь туман продиралась к ним голубоватая искорка, все увеличиваясь и увеличиваясь. От озера плыл запах жженых целебных трав и аромат сушеных слив, она боялась, что потеряет сознание, и еще сильнее сжала пальцы на руке доктора.

- Ночь будет темной, - шепнула она. - Все пойдут на старую мельницу. И вы тоже, доктор. И я, и Непомуцен, и Гертруда, прекрасная Луиза и стажер. Да, все без исключения. Даже пани Халинка и художник Порваш. Это голубоватое пламя - предназначение. Это какое-то принуждение, которого нельзя понять, но необходимо ему поддаться, потому что иначе будешь жить вопреки себе и против себя. Так вы когда-то говорили мне, и я поняла, что это правда. Не может не исполниться то, чего очень сильно хочешь. Хоть бы на минуту, на одну ночь. Не стоит жить вопреки себе, вопреки собственным желаниям, вопреки собственной душе. Кто-то, кого мы не знаем, разжигает костер на острове. Кто-то, кого мы не знаем, разжигает огонь в нас самих и велит идти навстречу друг другу, чтобы, как вы это говорите, подкрепиться взаимно телами друг друга. Этот кто-то очищает нас от греха, потому что грех - это постоянно жить вопреки собственной воле и собственным стремлениям, затыкать уши при крике, который в нас раздается. Огонь и любовь все делают чистым, разве не так? Что считать большим преступлением? Ежечасно и ежедневно убивать в себе собственные желания или один раз накормить голодный рот? Разве это не правда, что мы остаемся свободными и можем пойти куда захотим?

Она убрала свою холодную ладонь с его руки и бесшумно ушла, чтобы еще до наступления ночи успеть к себе домой. Она ступала на цыпочках, хотела исчезнуть как дух, чтобы он подумал: она ему только снилась.

В сумраке она легла на кровать - в одежде и в обуви. Она готова была присягнуть, что никуда из дома не выходила. В полдень она проводила Непомуцена, потом прибиралась, готовила обед, мерила талию, бедра и бюст Смугоневой. Потом прикорнула на кровати, настолько усталая, что не сняла туфель и одежды. Еще до сих пор она чувствовала странную усталость, бессилие и сонливость, которую опережали воспоминания.

Прямоугольные окна понемногу закрашивала чернота ночи. Она любила ночь, потому что та анонимно приносила ей когда-то грешное наслаждение. Сколько ей тогда было лет - одиннадцать или двенадцать? Два раза в неделю с частных уроков немецкого языка она возвращалась одна пригородным поездом в их маленький поселок. Весной и летом - еще засветло, осенью и зимой - уже в сумерках или ночью. Пригородный поезд бывал набит битком, купе заполняли спящие рабочие, возвращающиеся после вечерней смены с заводов. Лампочки везде были разбиты или перегорели, в коридорах пили пиво и скандалили. Она всегда заходила в купе и в темноте становилась между коленями спящих на лавках людей. Высокая, худенькая, одиннадцатилетняя, а может, уже двенадцатилетняя девочка, в коротком пальтишке, толстых чулках и с папкой под мышкой. Однажды, поздней осенью, в темном купе до нее долетел запах сушеных слив, а потом чья-то рука дотронулась до ее колена. Это прикосновение было будто бы случайным, но ей оно доставило странное удовольствие. Она уперлась костлявыми девчачьими коленями в крепкие мужские колени, и тогда эта рука, которая минуту назад отступила, снова дотронулась до нее, на этот раз до бедра. Спустя мгновение забралась под платье, на ягодицу, отступила - и снова по бедру перешла к месту, где заканчивались чулки и полоска голого тела отделяла их от шерстяных штанишек. Пальцы невидимого в темноте мужчины скользнули между ее бедер и легко стиснули промежность, словно бы через толстую материю штанишек хотели нащупать то, что находилось под ними. Она не знала, то ли ее сильнее ошеломляет и доставляет странное наслаждение запах сушеных слив, то ли эти прикосновения, - она делала вид, что не чувствует их и они ей безразличны, но все же стояла неподвижно в купе и старалась даже не вздрогнуть, счастливая, что ее учащенное дыхание заглушено чьим-то громким храпом.