Разбег

Это не было напряжённым молчанием взволнованных людей. Скорее, наоборот — свидетельством покоя, воцарившегося в крошечной квартирке и в душах двух одиночек, случайно повстречавшихся и подаривших друг другу немного драгоценного тепла. В этот вечер мы молчали не порознь, а вместе, и редкие малозначащие фразы и реплики гармонично вплетались в это молчание, не разрушая его.

Только в первый раз пригубив вино, Лика спросила:

— Птаха, наверное, я должна сказать тост?

— Не должна, — качнул я головой, невольно вспомнив те многочисленные и пошлые банальности, которые обычно произносят люди в подобных случаях.

Подумал и добавил:

— Впрочем, если хочешь, скажи.

— Ладно.

Лика подняла стакан на уровень глаз и чуть-чуть накренила его; тонкая струйка темно-рубинового вина пролилась на стол.

— Это сегодняшнему дню, — улыбнулась она.

Взяла с комода ещё один стакан и, сосредоточенно нахмурившись, перелила в него ровно половину вина из своего. Отняла, не спросясь, мою посудину и долила третий стакан доверху.

— Это нам с тобой на завтра, — деловитым тоном сообщила она, выставляя полный до краёв стакан на комод.

Если я правильно понял, это и был её тост.

***

Напряжённая, мощная струя пены ударила по крыше, на глазах выращивая белоснежные айсберги и сугробы, сбила с ног и безжалостно швырнула о борт флайкара двоих не вовремя замешкавшихся охранников, потекла к "стакану", возле которого уже рвали с ремней лучемёты ещё двое, шибанула им под ноги, наддала напора — и в ту же секунду, прежде, чем я плюхнулся брюхом в пузырящуюся подушку, Кот высунулся из верхнего люка и швырнул первые газовки. Кидал он их связками по три штуки: две связки ушли к "стакану", две — прямо под броню флайкара. Это были даже не слезоточивки, а что-то более крепкое, парализующее; Кот предупреждал, что и в фильтрующих масках лучше не находиться в этой дряни долго, а то можно "поплыть".

Долго мы и не собирались.

Тихо зафукал стационарный лучемёт: это прочухались те, что в "стакане". Первые лучемётные очереди саданули по обшивке пожарной леталки; я успел выйти из слияния — в последний момент, но вовремя. Кот ответил, ведя беглый огонь из-за приоткрытого щитка левого люка. А из правого, расшвыривая гранаты, уже сыпались Танч и Полоз — моё прикрытие на случай, если охранники ещё боеспособны.

***

Было уже поздно, когда мы с Ликой легли в постель — тихо, по-домашнему, без всяких игр и изысков.

— Не выспишься, Птаха, — сказала она, проводя рукой по моим волосам.

— Угу, — отозвался я, уткнувшись лицом ей в шею.

— Тебе бы идти пора.

— Успею.

— Завтра на работу не пойду, пожалуй.

Я поцеловал её в ушко, отведя пальцем тонкую русую прядь.

В эту ночь мы с ней любили друг друга тихо, просто и нежно, и это было самое головокружительное из всего, что только случалось между нами двоими.

***

Я прыгнул следом за парнями. Я видел перед собой только бронированный борт леталки, которую мне необходимо было приручить, как норовистого коня, и больше ничего; под ноги в размётанной в клочья пене попалось что-то мягкое — я даже не сообразил, что это. Я вошёл в слияние с лету, прежде, чем стукнулся открытыми ладонями и грудью о броню.

Слияние. Мощная, великолепно отлаженная машина, зажатая в рамки кургузого, неуклюжего, непропорционально тяжёлого тела. Уродство. Зачем люди творят такое, неужели они не понимают?

Люк открыт. Дверь кабины открыта. Внутрь влетают, взрываются шипящим облаком гранаты; валятся на пол игрушечные тела.

Отрыв. Рядом со мной Кот, тащит меня куда-то; да, конечно, в люк, в сочащееся газом нутро. Танч и Полоз выволакивают наружу бесформенные тюки.

Обжигающей молнией вдруг вонзается в сознание мысль: боже, какие тюки, это люди, боже, что я творю, кто из них жив, кто из них мёртв сегодня, что же я делаю, я же придумал все это, и там, в пене, мне попалось под ноги, это же тоже, что же я…

— Что замёрз, Птаха? — орёт Кот и трясёт меня за плечи. — Давай, давай!

Слияние. В слиянии нет места пустым мыслям.

Взлёт.

Лучемётная очередь в днище.

Я не чувствую боли.

***

Завывающие вопли полицейских сирен неслись со всех сторон — казалось, будто завывает и вопит сам город, возмущённый учинённым над ним насилием.

Я провентилировал салон. Парни уже схватились за мешки с деньгами; действовали споро, несмотря на то, что в крошечной леталке было не повернуться. Танч распаковал поклажу: четыре объёмистых туристских рюкзака из тонкого алакрона; лёгкие и прочные, в сложенном виде такие почти не занимают места, зато очень вместительны. Кот вскрывал инкассаторские упаковки быстро и ловко, будто полжизни занимался именно этим делом; он заглядывал внутрь, мешки с мелочью отшвыривал в сторону, остальные совал в подставленный раскрытый рюкзак.

— Сколько тут, Кот, сколько? — подвывал Танч, стоя на коленях и растягивая в подрагивающих руках очередной рюкзак. — Сколько, а?

— Откуда я знаю! — огрызнулся лейтенант. — Что я тебе, счетовод? Может, и миллион.