Разбитое зеркало

До поезда, которым я собрался уезжать, оставалось несколько часов, а мне еще нужно было побывать у Коксовой горы. Там, неподалеку от нее, я жил одно время с родителями, в заброшенном карьере у ее подножия играл с мальчишками в индейцев и казаков-разбойников, по осыпавшемуся откосу взбирался на вершину увидеть синюю полоску моря. Теперь, в этот последний день, я пошел проститься с ней. И опять почудилось, что все здесь стеснилось, ужалось — и железнодорожный вокзал, и старый «Калев», и бывший Народный дом, мимо которого я сейчас проходил, сделались приземистее, ниже. В Народный дом я когда-то прибегал после уроков за книгами, опустившись по цементным ступенькам из фойе, проходил под сценой в читальный зал, отдавал в маленькое окошко прочитанные томики и получал взамен другие — Чехова, Куприна, Короленко, Уэллса. Тут брал тяжелые в одинаковых черно-зеленых переплетах комплекты «Нивы» с литографиями времен русско-японской войны, с пестрыми объявлениями, предлагавшими чем-то пользоваться, что-то посетить, приобрести, выписать. Все уже тогда прошлое, а ныне вовсе ушедшее в далекое-далекое небытие. В августе сорок первого библиотека сгорела. Леля рассказывала, как пришла на пожарище, как пахло горечью истлевшей бумаги, и ветер, вздымая хлопья пепла, шевелил остатки обгоревших страниц. Она поднимала казавшиеся ей еще целыми книги, и они рассыпались в ее руках. Дымилось пепелище, курился за поселком угольный террикон, и доносились с той стороны редкие выстрелы.

Сейчас отсюда виднелись две горы — одна поменьше, ее начали насыпать после войны, другая — та самая, вплотную придвинувшаяся к городу старая Коксовая гора. Странные, похожие на огромных воздушных змеев существа неподвижно маячили на ее вершине, казалось, там, рассевшись по острому хребту, дремлют диковинные белые птицы. Но вот одна шевельнулась, неуклюже подняв крылья, двинулась к краю и, сорвавшись с вершины, полетела. Несколько минут она парила на темном фоне террикона, покуда, плавно снижаясь, не исчезла за откосом, и тотчас на смену ей распластанной чайкой взмыла другая, такая же причудливая, фантастическая птица.

Дельтапланы… Вчера кто-то говорил — на воскресные дни сюда приезжают дельтапланеристы из Ленинграда, — вспомнил я, сворачивая на ведущее в сторону террикона шоссе. Сквозь таявшую обычную дымку проступало замутненное солнце, ярче стали кусты по обочинам, и лишь в тени горы все оставалось блеклым и однотонным. Обдавая горячим запахом бензина, мимо проносились машины, и, когда ветер сносил поднятую пыль, снова возникал с детства знакомый запах перегоревшего сланца и близкого завода.

Прежде гора была сплошь черной, теперь, цепляясь уходящими в золу корнями, по ней росли деревца; южный склон почти до половины скрывала зелень, и лишь выше он оставался безжизненным и пустынным. Но заветренный, замытый дождями уголь и там местами поблек, словно на вершине проступила седина. У подножья со стороны шоссе, где зелень разрослась особенно буйно, на ограненном граните светлела мраморная доска с тускнеющей позолотой надписью на двух языках: «Под этим терриконом покоятся останки шести тысяч военнопленных и гражданских лиц многих национальностей: русских, эстонцев, поляков, чехов и других, замученных фашистами в 1941—1944 годах. Люди, будьте бдительны!»

Погибшие, безымянные… Здесь, у подножья, черный кокс закрыл над вами небо. И, может, кто-то, умирая, вспоминал деревеньку над невыразимо далекой отсюда рекой, бревенчатые избы, источенный мечущимися стрижами крутояр. Может, в последний миг мысленно видел оставшуюся на глинистом взвозе босую, простоволосую, все машущую и машущую сорванным с головы платком вслед кособокому пароходику мать. Старуху мать в ставшей мне родной деревеньке, где, глядя с обрывистого яра на догоравший за рекой закат, я часто вспоминал этот поселок с Коксовой горой на окраине.

Щебечут птицы, светлеет холодный гранит. Ну, кто там хочет опять войны? Кто хочет, чтобы спеклась спаленная земля, навеки умолкло пение птиц, исчезла память? Придите сюда, разройте замытый дождями пепел, разгребите этот черный остывший кокс.

Вдоль тропы, по которой я поднимаюсь в гору, лежат мазутные брусья сломанной эстакады, ржавой проволокой топорщатся свившиеся обрывки тросов, гора не дымится, не дышит. На умолкшей вершине стоят дельтапланы, вздувается сачком будто сшитый из полосатой тельняшки указатель направления ветра. Пятеро парней в шлемах и застегнутых молниями куртках, усевшись возле рюкзака, едят бутерброды, скуластенькая девушка с выбившимися из-под такого же шлема волнистыми волосами разливает им из термоса чай.