Разбитое зеркало (сборник)

Через несколько минут он перенёс огонь на переднюю линию фрицев, на окопы, сделал это умело – в воздух полетели доски, которыми они обшивали ходы сообщения (воевать немцы любили с комфортом), какое-то тряпьё, пустые ящики из-под патронов, котелки и изломанные, погнутые винтовки; за первым залпом окопы фрицев накрыл второй.

Немцы попробовали огрызнуться, в глубине их обороны зажато гавкнули два орудия, отплюнулись снарядами, потом снова ударили – ни Артюхов, ни Горшков место нахождения пушек не определили, тем не менее Артюхов вновь перенёс огонь в немецкую глубину.

Хоть и освещало пламя предутренний сумрак, делало его днём ясным, но дым, пыль, грязь, повисшие в воздухе, вернули всё на свои места – темень вновь окутала землю.

Вдруг связист, находившийся при Артюхове, протянул Горшкову потрескавшуюся телефонную трубку, перевязанную матерчатой изоляционной лентой.

– Товарищ старший лейтенант – вас…

Слышимость была хорошая – молодец связист, несмотря на несобранный вид и цыплячью шею, он своё дело знал, – Горшкова срочно вызывали на командный пункт – прибыли разведчики из штаба дивизии.

Раз дивизионные разведчики приходят к полковым – значит, дело затевается серьёзное, обычно полковых выдергивают наверх, в дивизию…

Пробыл Горшков на командном пункте недолго – полчаса, ну непростая дорога туда-сюда, когда пару раз пришлось сунуться мордой в землю, заняла ещё полчаса, а вернулся он и не узнал облюбованную сопочку – половина её была срезана снарядами. Хорошо, что хоть срезана была не поверху, а сбоку, косо, – это давало надежду, что снаряды наблюдателя с разведчиками не зацепили.

У Горшкова защемило сердце, он пригнулся, выпрыгнул из окопа, устремляясь к высотке, услышал сипящий грозный звук – со стороны немцев летел снаряд, пригнулся, вжимаясь коленями в живот, в следующее мгновение плюхнулся в землю, плотно притиснулся к ней – показалось, что снаряд точно ляжет на место, где он находится, подтянул к себе ноги и замер.

Снаряд с грохотом воткнулся в землю неподалёку от Горшкова, приподнял здоровенный, ровно обрубленный, словно бы для памятника камень, поворочался немного и затих. Выждав несколько секунд, старший лейтенант изумлённо приподнял голову – снаряд не взорвался… Такое бывает, хотя и редко, – есть халтурщики и на германском производстве.

Горшков засмеялся облегчённо, словно мальчишка, вскочил проворно и сделал небольшую перебежку, устремляясь к сопочке. Не удалось полку подавить немецкие пушки, как и фрицам не удастся накрыть наши пушки и зарыть их в землю…

Старший лейтенант снова распластался на опаленной тропке, заполз в какую-то канаву – опять шёл немецкий снаряд.

Стволов у немцев было больше, чем у нас, и снарядов было больше…

Во рту Горшкова сделалось горько, словно он съел стручок перца, в уголках глаз проступили мелкие неприятные слёзы. Едкий дух рвал ноздри. После взрыва немецкого снаряда Горшков потряс головой и вновь вскочил на ноги.

Сопочка дымилась – сизые плотные клубни пробивались наружу сквозь тесные поры высотки, им тесно было внутри, макушки уцелевших кустов подрагивали обречённо. На середине сопочки снова пришлось лечь на землю, в гулко звеневшей, какой-то опустошённой голове опять возникла боль, виски сдавило – со стороны немцев опять неслись чушки – несколько… Ну хотя бы поберегли фрицы снаряды! Счёта снарядам у них нету.

И голос у немецких снарядов противный, наши не воют так тошнотно.

Минут через пять Горшков был уже у своих. Уютный, хорошо замаскированный окопчик был раскурочен и задымлен, сизая завеса стояла над окопчиком, будто фанера, и не двигалась ни туда ни сюда, большеголовый связист был убит – осколок срезал ему половину лица вместе с левым ухом, в сторонке, прислонившись спинами к земляной горбушке и по-рыбьи раскрывая рты, сидели Мустафа с Соломиным, таращили вывернутые из орбит глаза – таращили их да хлопали губами.

Неподалёку от них сидел Артюхов в изорванной телогрейке и окровавленными руками плотно прижимал к себе ногу. Горшков вначале не понял, что произошло, чего Артюхов так бережно держится за свою ногу, потом у него в висках заколотились медные молоточки.

– Долго ходишь, Иван, – тихо, словно бы приплыв из далёкого далека, нёсся до него слабый голос Артюхова, – помоги мне…

Артюхову оторвало ногу, она висела на сухожилии, старший лейтенант, чтобы не было большой потери крови, держал её на весу и крепко прижимал оторванную голень к себе. Бледное лицо его было спокойным, ослабший голос тоже был спокойным.

– Вот мать твою!.. – не удержался Горшков от восклицания, рот у него горько дёрнулся.

– Доставай нож! – Артюхов повысил слабый голос. – Переруби мне сухожилие!

Горшков неуклюже перехватил руками тяжёлую неувертливую ногу в располосованном до самой пятки сапоге, выдернул из-за голенища нож.

– Отрезай! – скомандовал Артюхов.

– Юра, погоди, может, к врачу? Давай я поволоку тебя… Доволоку ведь. Надо узнать, что он скажет?