Разбой

– Верно, но всё равно любой ярл, воевода, или тем более конунг – это часть исторического течения власти, издревле враждебного течению свободы.

Мечник вновь всхрапнул овецебыком, на этот раз менее усталым, прежде чем сказать:

– Вряд ли в той клятве, что дал Вратко, когда принимал пернач, есть что-нибудь про вражду течению свободы!

– Скрижалями с клятвами тиранов[279] мощён путь в Хель, – невозмутимо отразил мистагог, продолжая быстро шагать вдоль ручья. – Спорить не буду: я с годами стал держаться мнения, что полемика – дело вполне таки бесплодное. Более того, если ты одну и ту же вещь скажешь двум смертным, что держатся противоположных мнений, каждый услышит только то, что поддерржит его мнение.

– Раз никого ни в чём не убедить, зачем тогда вообще разговоры? – спросил схоласт.

– Потому что единственный верный способ, чтоб точно никто тебя не понял, это смолчать. Вот я и не молчу, просто говорю, что думаю. Не поймёт кто, я уже привык, а вот если кто услышит и о том же задумается, ну что… уже дело.

– Так говори, я задумаюсь! – посулил Самбор.

– Ну, как это объяснить… Поморье, Альдейгья, или Кильда довольно близки идее атаксии, но всё-таки есть в них и государственная машина, раз дело всего общества передаётся в руки немногих, будь то посадник, законоговоритель, или воевода, значит, есть и опасность.

Старец многозначительно замолчал.

– Какая? – Самбор всегда обожал препираться с учителями. – Мы ж не случайному мужу отдаём общественное дело!

– Власть, выбранная или захваченная – всё равно власть, и раз установившись, она станет себя питать, крепнуть, плодить войско из старост, писарей, и прочих чиновников, пока не станет тормозом на всём обществе. Общество коснеет, всё, что было хорошего, великого, великодушного в смертных, притупляется мало-помалу, ржавеет, как старый сакс без употребления.

– Как в багряной гегемонии перед Фимбулвинтером?

– Именно! Багряная гегемония – государство в чистом виде. Общество проходит разные ступени в цикле своего развития – род, община, полис, наконец, государство – а оттуда всё скатилось обратно к роду. Сейчас уже слышишь, верно, призывы, что из Альдейгьи, что из Лимен Мойридио, вернуть гегемона. Если это произойдёт, не миновать и новой катастрофе.

– Зачем так далеко ходить, я их уже слышу из Брусова, Курум свет Алностович! Но что делать-то? Подступает хаос!

В последнем предложении, Самбор перешёл на этлавагрский, вероятно, поскольку в танско-венедском нужное слово всё равно было заимствовано. На этлавагрском же, Курум объяснил:

– Сын мой, таксисом и хаосом не исчерпаны все сущности!

– Какие же ещё сущности могут довлеть, учитель?

– Атаксия!

– Атаксия? Не едина ли это сущность с хаосом?

– Вопреки расхожему и прискорбному заблуждению, атаксия – не хаос, и таким образом, не антитеза таксиса. Таксис и атаксия находятся в динамическом противостоянии, и в его ходе новый таксис самоформируется из атаксии, как апофеоз свободного волеизъявления идиотов!

Хельга задумалась, не стоит ли приобрести какое-нибудь фонографическое устройство, чтобы записывать речи мистагога на ходу. Из разговора учителя с Самбором мог бы получиться, скажем, «Перипатетический диалог», а новые квенмаркские или колошенские магнитофоны и пуда не весили, так что их можно было таскать на лямке через плечо.

Ещё лучше было бы, конечно, говори Курум не о политике, а о тонкостях современной орологической теории, в значительной степени обязанной старцу своим существованием. Во-первых, он воссоздал пути движения ледников в Фимбулвинтер и объяснил их воздействие на климат. Во-вторых, мистагог смог ещё до появления спутниковой съёмки предсказать, что северо-восточный Нордланд – не равнина, как думали многие, а плоскогорье. К великому сожалению аколитов, схоластов, и мистагогов, в недавние годы Курума потянуло на дрянцо. Вместо новых орологических откровений, он разродился политическим трудом о последовательностях форм общественного устройства, потом ударился в диалектику таксиса и атаксии, и наконец, прийдя в ужас от того, как его учение переврали наиболее рьяные политические эпигоны в Этлавагре, отправился в добровольное изгнание в Подлесье.

– Но мистагог, в твоём учении, даже низшая форма общества не так уж плоха – род, а чего я насмотрелся за последние дни… До чего чолдонцы уже докатились – это не род, это какая-то стая псоглавцев! Хоть отчаивайся!

– Ну что… Отчаиваться нельзя. Когда в Эпинеон Крео начались бунты самопрозванных атакситов, я тоже был близок к отчаянию, но понял, что если ввергнусь в его пучину, подам пример малодушия как раз тем ученикам, кто стремится к полноте гнозиса, не прельщаясь анагогизмами[280] и синекдохами. И тебе отчаиваться нельзя, от успеха твоего дела зависит не только много жизней, но, может статься, и наше будущее.

– Мистагог! Ты понимаешь!