Разбой

Из-за камней показался тощий пожилой дайнав с винтовкой – скорее всего, из ещё одной ватаги дичекрадов, за ним ещё пара. Побросав оружие, они устремились вниз по склону, крича: «Отшельник! Чудотворец! Смилуйся»! Волкодав грозно зарычал, но дичекрады больше не представляли угрозы: не добежав до мистагога нескольких шагов, все трое пали ниц, божась и причитая, перед овценосным босым старцем, чью лысину в венчике седого пуха своевременно озарила Сунна.

– Надежда есть для всех, – повторил Курум, успокоительно гладя овечку. – Ну что вы, встаньте, негоже так.

Глава дюжина седьмая. Ралланд

К знакомому и давно уже сделавшемуся незаметным на сознательном уровне хору птичьих голосов добавился новый.

– Дзиц-дзиц-дзиц-дзиц-чию-у! Дзиц-дзиц-дзиц-чию-уууу! – неугомонно выводило какое-то громкое пернатое прямо под окном.

Кроме того, мёрзли ноги. Как обычно, все одеяла и шкуры намотали на себя Блани́д-прелестница и Бе́винн-обольстительница. Горм в полусне уже решил было затворить окно, отмотать одно из одеял обратно, и спать дальше, но для этого пришлось разлепить глаза, и его взгляд упал на часы, привинченные к стене – без малого девять. Можно было ещё придавить – никаких событий до полудня в расписании не значилось. С другой стороны, назначенное на середину дня было достаточно безрадостно: встреча с вождями в заведомо обречённой на провал попытке объяснить им преимущества налоговой системы, принятой в городах Северного Союза. Вожди находились в неколебимой уверенности, что для поддержания ралландской державности вполне годен вековой обычай вымогательства «подарков» у кортомщиков[282], выпрашивания «милостей» у конунга, и грабежа себе равных, если подвернётся удобный случай.

Горм решил, что раз уж продыбался из-за мерзкой птички, лучше будет провести хоть утро за чем-то не настолько заведомо безнадёжным, чтоб день совсем не пропал. Перебравшись через кокон из одеял, из которого примерно к полудню, увы, не ранее, должна была вылупиться прекрасная лейганская жена с зелёными, как болотные огни, глазами, кожей, белой, как сливки, и огненно-рыжими волосами, Горм поставил босые ноги на пол, потянулся, подпоясался, и вышел из спальни в смежную купальню, чтобы умыться, затем, согласно другому освящёному веками обычаю, обойти замок, а заодно и позавтракать.

Плеснув в лицо холодной водой и довольно схематически почистив зубы, он спустился на один ярус по винтовой лестнице, оказавшись в проходе перед пиршественным покоем. Двустворчатые ставни были распахнуты, Бхеа́ннайг-чепару́н[283] любовно протирал замшей толстые цветные стёкла в титановом переплёте. На полу спал Ле́йскьюль, морда в луже слюней.

– Дзиц-дзиц-дзиц-чийю! – опять донеслось снаружи.

– Не знаешь, кто так орёт? – спросил Горм у Бхеаннайга, опустившись на колено, чтобы почесать собаку-слюняку за ухом.

– Овсянка, хозяин.

Ралландский волкодав благосклонно полуприоткрыл один жёлтый глаз, вяло попытался лизнуть Горма, не собрал достаточно сил, чтобы поднять морду, и вновь погрузился в слюнявую дрёму. Породу скорее следовало бы назвать «раллансдкий массодав», чтоб она встала в один ряд с лещинской ележивой и наволокской самогончей. Хотя, повернись Лейскьюль во сне и окажись у него под боком волк, точно был бы задавлен.

За покоем, другая винтовая лестница вела ещё на ярус ниже, где естественный свет сменялся электрическим, и обстановка напоминала скорее аэронаос или поезд, чем замок. Горм повернул рычаги двух защёлок, открыл тяжёлую дверь, и перешагнул через высокий порог. У приборов управления котлом распада сидели И́дан-дотошник и Аринбьо́рн-небрежник. Котёл, первоначально предназначенный для ледокола, назывался «самоедом», потому что в его раскалённых внутренностях нейтроны, излучаемые тролль-камнем, частично поглощались самим тролль-камнем, отчего он превращался в хтоний, и зона распада годами ползла между тролль-камнем и хтонием, как змея, глотающая собственный хвост.