Разбой

Приняв поданное Чачамокожем оружие, кавский поединщик отправился расследовать, не таится ли справа угроза, поглядывая и по сторонам, и вверх. За утёсом открылся поворот. На запорошённых крутых ступенях, вырубленных в скале, жалась друг к другу кучка снежных обезьян. Сами по себе обезьяны не были неожиданностью – они часто зимовали в горячих источниках, проводя время в поедании побитых морозом персиков, играх, и взаимном поиске блох. Некоторые учителя даже использовали образ снежной обезьяны как пример благостного существования, не обременённого заботами и страхом. Настораживали два обстоятельства. Во-первых, почему обезьяны не сидят в тёплой воде, а мёрзнут на лестнице? Во-вторых, в круге земном трудно было бы сыскать семерых тварей безблагостнее, чем эти обезьяны – со свалявшейся шерстью, дрожащими конечностями, и голодными глазами. Одна из них сделала несколько шагов в сторону синего быка, села на корточки, и просительно протянула лапу.

Не переставая огладываться по сторонам, свободной от копья рукой Овсяник открыл одну из крышек доспеха, залез в седельный вьюк, наощупь развернул лежавший на самом верху плат, и вытащил один из свёрточков, скрученных из вымоченных в уксусе виноградных листьев. Внутри находилась умеренно сдобренная приправами смесь овощей и разварного пшена, любовно приготовленная Ружаной, Венешкиной бабушкой, в Каве. Отринув мысль о том, стоит ли делиться таким замечательным угощением с незнакомой полудохлой обезьяной, как недостойную, поединщик бросил голубец, так что он упал в снег в паре вершков от животного. Страдание зверей заслуживало не только размышления о его непростых причинах, но и действенного сочувствия. Сзади послышались шаги и дыхание яков – Чачамокож, Гамчен, второй оруженосец и знахарь в учении, а за оруженосцами – Ингви, которого вообще-то не просили следовать за Овсяником. Что-то твёрдое и ломкое шмякнулось о камень. Хрустнуло стекло.

Поединщик на миг оглянулся. Ингви с печалью созерцал лежавшую посреди тропы в куче навоза электронную карту, на которую успел и наступить, и навалить як Гамчена. Самбор остался у развилки, стрела на тетиве блочного лука. Впереди, у подножия ступеней, обезьяна неуверенно рылась в снегу. Схватив голубец, она не бросилась его пожирать, а осторожно надкусила. Съев примерно треть голубца, животное понесло остальную часть товарищам. Возможно, правда в словах учителей про благость снежных обезьян не только имелась, но и была глубже, чем очевидное заключение, навеянное простотой их бытия. Овсяник задумался о том, не послать ли Гамчена обследовать зверюшек, но обезьяна с голубцом, словно читая его мысли, обернулась, предупреждающе оскалила клыки, и хрипло застрекотала. Многих зубов недоставало, а уцелевшие покрывал тёмный налёт.

Обезьяны на ступенях раздались в стороны. Голубец скорее всего предназначался той, что лежала скрючившись, до поры согреваемая телами других, но он вряд ли мог оказаться в помощь. Половина шерсти несчастной твари вылезла, из поломанного и почерневшего хвоста торчала кость, глаза гноились, голова странно распухла. Ещё одна обезьянка поменьше и поздоровее попыталась приподнять облезлую, та начала судорожно кашлять, причём её голова распухала и сдувалась одновременно с пароксизмами кашля. Маленькая обезьянка запоздало отшатнулась, из болячки на голове обезьяны с поломанным хвостом на неё брызнула струя жидкости. Задымилась шерсть, раздался визг.

Левой рукой, Овсяник резко дёрнул за повод, продетый через ноздри синего тура – для использования только в исключительных случаях. Бык гневно мыкнул и попятился, сталкивая яков вниз. Поединщик успел заранее оценить опасность потери теми равновесия с последующим падением в ущелье, и решил, что небольшая вероятность такого события была приемлема, при условии, что между путешественниками и про́клятыми обезьянами окажется утёс.

Визг из-за утёса стал многоголосым, стылый воздух разорвал резкий хлопок, за ним – ещё несколько. Чистоту горного ветра осквернил запах падали, и на тропу выкатилась обезьянья лапа. Пальцы с поломанными когтями сжимали почерневший надкушенный голубец. Яки недовольно замычали и перебрали копытами, вставая поувереннее. Всё стихло.

– Посмотрим? – спросил Ингви.

Это был один из тех вопросов, на которые в земном круге не существует правильного ответа. Вернее, будь Ингви учеником, а Овсяник учителем, вместо ответа, поединщику следовало бы шлёпнуть штурмана по заднице мешалкой. Ингви не был учеником Овсяника, у Овсяника не было мешалки, и недеяние не было равносильно бездействию. Поединщик тронул коленями бока Волопёра. Тот фыркнул, укоризненно скосил глаз на ездока, сделал шагов пять по тропе, и остановился как вкопанный едва за поворотом.

Снег исчез со ступеней и частично – со скалы, нависавшей справа. На камнях валялись кое-где покрытые остатками шкур и частично разъятые скелеты, к скале пристало несколько ошмётков кожи, покрытой потускневшей шерстью. Из запретных глубин памяти всплыло слово, точно называвшее видимое: «ги тче».