Разбойник

«Напрасно я обратилась к тебе», — воскликнула одна драгоценная дама почти слишком уж решительно, а со словами: «Разве тебе вообще можно доверять?» — меня отвергла другая особа, по красоте и прекраснодушию выдающаяся и отдельно стоящая, и не исключено, что в это самое время нас окружала ночь. Может быть, категорической даме, на самом деле, не хватало решительности, а та, что жаловалась и пыталась найти искомое, искала так же плохо, как упрашивала, смотрела по сторонам и искала выход?

По причине нейтралитета я оставляю без упоминания облака, крестьян, стога сена, хижины, батраков и кучи щебёнки. Очевидно, что меня не поняла ни нетерпеливая, ни, казалось бы, долготерпеливая и снисходительная особа. Обе понимали только то, что я их понимал, и это их задевало, казалось им неуместностью, и в такой ситуации всё и осталось, и вот теперь я считаю, что — если предварительно аккуратно вычеркнуть упоминания о застеклённых помещениях, издательских делах, потенциальных женских и лесных вопросах — я положительно продемонстрировал писательское мастерство. Я смотрю на попытку рассказа, приведённую здесь, как смотрит дядя на племянницу, отец — на своего мальчика, заботливый педагог — на беззаботного ученика. А теперь следует, вероятно, несколько странная

СТАТЬЯ ПРО ТЕАТР,

в которой, я это чувствую, я буду совершенно откровенен. Дозволено ли будет смиренно сообщить, что я твёрдо намерен в этой статье не тратить слов понапрасну? Нынешняя потребность в вере, т. е. то, что понимают под модным литературным миром, усматривает в том или ином превозносимом писателе драматурга, а для меня он — лирик или эпик, в чьей ярко выраженной лирической или повествовательной манере словно бы бушует, грохочет и топочет тоска по драматургии. Эти строки, я надеюсь, не лишены ясности. О чём ору и шепчу я, т. е. снова и снова подчёркиваю, со всевозможной прилежностью делая свой отчёт? Некоторые пьесы — это скорее очень милые сердцу стихотворения в форме диалога, но никак не драмы. Если не ошибаюсь, в этом театральном представлении одним из действующих лиц является импозантная тётушка. Не говорит ли уже одно это кудрявое и увенчанное чепцом обстоятельство о том, что перед нами вовсе не драма? Тётеп - риязненный писатель с самого начала даёт слушателю понять, что с нашим другом Причитателем, или как уж зовут этого якобы драматического персонажа, не случится ничего дурного из-за его прекрасной моложавости. Душу слушателя, как только поднимается занавес, наполняет исключительно недраматическая уверенность в том, что перед ним ожила идиллия, и что - то в этом роде или даже ровно такое же происходит с ещё одним якобы театральным произведением того же прекрасного и трогательного автора: читателю с первых же слов прививают подозрение, что в конце герой и героиня поженятся, что само по себе событие чрезвычайно славное. Сочинение, заканчивающееся свадьбой, на мой взгляд — не драма, а только симпатичное поэтическое достижение. По вышеназванным причинам пьесы этого писателя полны наивности, юношескости, а при этом взрослые читают его вещи с удовольствием. Что же касается истинной задачи драматурга, то она заключается предположительно, т. е. по моему мнению, в том, чтобы создать героя, глядя на которого каждый сидящий в театре сразу начинает догадываться, что с ним произойдёт что-то берущее за душу и заставляющее задуматься. Уже первые слова настоящей драмы способны увлечь зрителя чем-то, что он сам не способен объяснить. В отношении поведения главного героя драматург сообщает зрителю предчувствие того, что с ним обязательно случится что-то, что вырвет его из будничного мышления, из нежелания думать всерьёз. Сочинитель драм, вне сомнений, видит своё предназначение в том, чтобы пробудить в душе слушателя ожидание, прославляющее театральный вечер и наделяющее его собственной сущностью. Необъяснимости распахиваются, словно створки двери, за которой открывается вся анфилада пьесы. Услышав, как герой говорит, увидев, как он ведёт себя, у зрителя возникает чувство, что герой переживёт нечто серьёзное, ради чего, собственно, и есть смысл приходить на представление. Настоящий драматург даёт зрителю пережить драматическое состояние души, а такое состояние двусмысленно и неясно. Почти хочется думать, что в драме никогда не светит солнце. Я имею в виду, грациозных фраз, изящных речевых модуляций, поэзии в чистом виде ещё не достаточно, чтобы стать драматургом, и позволяю себе покинуть салон, который, по всей вероятности, образует моё эссе, по крайней мере, мне так кажется, — ведь уже очень и очень поздно.

ЗДЕСЬ ГОВОРИТСЯ О ТОМ О СЁМ 1926 («Zarte Zeilen»)