Разделенные океаном

— Мне страшно. Я родился здесь, в Нью-Йорке, и больше не бывал нигде. А до Лос-Анджелеса отсюда пара тысяч миль.

— На вашем месте я бы поехала. Вы легко можете получить работу в кино.

Он коротко рассмеялся.

— Это легче сказать, чем сделать.

— Все на свете легче сказать, чем сделать. — Анна порылась в карманах своего розового пальто. — У меня есть восемь долларов. Вот, возьмите. По крайней мере, часть пути вы сможете проехать на автобусе.

— Я не прошу милостыню. — Нахмурившись, молодой человек отвернулся. — Оставьте свои деньги себе.

— Вы съели завтрак, — мягко возразила Анна. — Вот это действительно была милостыня.

— Я уже жалею об этом, — неприветливо отозвался он. — Не трудитесь искать меня утром. Меня здесь не будет.

— Дело ваше. Но я все равно буду высматривать вас. Прощайте, Бобби, и удачи вам.

Анна положила восемь долларов на скамью и подтолкнула деньги к нему. Она задела его самолюбие, но хорошо уже то, что оно у него еще оставалось.

— Я наблюдала за тобой, — сказала Лиззи Блинкер, когда Анна вернулась. — Я бы очень хотела, чтобы ты больше не делала этого, милая. Так можно и пострадать ни за что.

— Он взял деньги? — спросила Анна. — Я дала ему восемь Долларов, но он отказался брать их, поэтому мне пришлось оставить их на скамейке.

— Понятия не имею. Как только я увидела, что ты уходишь, я перестала смотреть в окно. Ты уже завтракала? — Завтрак был единственным, что готовила Лиззи — за все остальное отвечали слуги, — это помогало ей, по ее словам, не утратить связи со своими корнями. — Когда я была маленькой и жила в Манчестере, у нас почти никогда не было завтрака. А когда был, то нам доставался лишь хлеб с маргарином.

— И какой он был на вкус, хлеб с маргарином? — поинтересовалась Анна.

— В те времена — великолепным, но сомневаюсь, что я сказала бы это сейчас.

Теперь Лиззи готовила оладьи, гренки с корицей, омлет и блинчики из тертого картофеля. На столе всегда стояли вазы с фруктами и кувшины с соком.

— Что бы ты хотела съесть сегодня, милая? — спросила Лиззи.

— Все, что угодно, — ответила Анна. — Я умираю с голоду.

Они вместе вошли в кухню, длинную, вытянутую комнату с вымощенным черной плиткой полом и белыми мраморными столешницами. На окнах висели желтые пластинчатые жалюзи, отчего даже в самые серые и тусклые дни кухня казалась залитой солнцем. У стены стояла плита с шестью черными кружками, которые наливались малиновым, стоило включить электричество. Иногда, в страшных ночных кошмарах, Анна чувствовала, как кто-то прижимает ее ладонь к одному из кружков; она даже ощущала отвратительный запах горелой плоти. Стол представлял собой круглую мраморную крышку, покоящуюся на единственной черной ножке; он напоминал ей гриб.

— Мои подруги все время спрашивают меня, как ты ухитряешься оставаться худой как щепка, несмотря на то что столько ешь? — Хотя Лиззи прожила в Америке уже более тридцати лет, избавиться от манчестерского акцента ей так и не удалось.

— Она сжигает жир с помощью танцев, мам, вот как.

В кухню вошел Герби. Он был в ярко-желтом свитере и белых брюках. Выглядел он безукоризненно, зато его комната наверняка пребывала в ужасающем состоянии; повсюду валялась одежда, которую он отверг сегодня утром. Герби поцеловал их обеих.

— В таком случае мне остается предложить своим подругам заняться степом.

— Что мы сегодня делаем? — обратилась Анна к Герби. Она частенько забывала о таких вещах.

— Глупая девчонка! — ласково упрекнул ее Герби. — Через два часа у нас кастинг, забыла? Это для участия в новом бродвейском шоу, «Розы алые»...

— А фиалки — синие[49], — пропела Анна.

— Сахар — сладкий, — с улыбкой подхватила Лиззи.

— И вы тоже, — закончил Герби. — Обе, — добавил он с очаровательной улыбкой. — Я никого не хотел обидеть.

Лиззи поставила на стол кофейник, две чашки с блюдцами, сахарницу и кувшинчик со сливками. Фарфоровая посуда, украшенная золотой окантовкой и рисунком из крошечных бутонов роз, была тоненькой и полупрозрачной. Герби налил две чашки кофе: черный для себя, а в чашку Анны добавил сливок и четыре кусочка сахара.

— Сегодня двадцать второе июня, — заметила Лиззи, переворачивая оладьи на сковородке. Она выглядела совершенно неуместно в кухне в эксклюзивном кружевном пеньюаре, который наверняка стоил целое состояние в «Блуминдейлз»[50] или каком-нибудь другом дорогом магазине, завсегдатаем которых она была. — А это значит, что наступило летнее солнцестояние, самый длинный день в году. Когда я была маленькой, мне всегда было грустно в этот день, потому что с завтрашнего дня ночи становились длиннее. Не успеешь оглянуться, как мы уже сидим при свечах, а делать решительно нечего, кроме как ложиться спать.

Герби сделал вид, что зевает. Он регулярно прибегал к этой выходке, когда мать пускалась в воспоминания о детстве. Она заметила его зевок и заявила, что он не понимает, как ему повезло.

— Ты и твоя сестра никогда ни в чем не нуждались. Хотя вам не помешало бы время от времени испытывать нужду в чем-нибудь.