Разделенный человек

– Главная проблема, – говорил он, – на мой взгляд, в том, что экономика и история промышленности – неподходящее средство просвещения. О, они очень важны, люди образованные найдут им применение и должны их знать, но для невежественных они дьявольски опасны. К нам зачастую приходят простые души, смутно осознающие гниль в обществе, которым не терпится подогнать теорию под это ощущение и перейти к делу. Иных изуродовала классовая ненависть (не могу их винить), и этим нужно одно: доказательство, что капиталисты – зло, а рабочие – святые.

Я напомнил, что просвещать взрослых можно лишь на тех предметах, которые важны в их жизни.

– О да, – кивнул Виктор. – Теоретически так и есть; однако если предмет им слишком близок, они неспособны обдумывать его объективно. Они делают выводы прежде, чем начнут учиться; так один из моих аристократичных сокурсников, когда я разбил его в споре, уставился на меня, как бык, и произнес: «Я, молодой человек, не знаю точно, в чем вы ошиблись, но знаю, что вы не правы!».

Виктор выдал мне свою мальчишескую улыбку и стал рассказывать дальше:

– Видишь ли, предполагается, что мы создаем просвещенную демократию, но мы к этому делу еще и не подступались и, видится мне, не доберемся, если полностью не сменим подход. Предполагается, что мы даем рабочему населению страны образование вроде университетского. Но, разумеется, это совершено невозможно, разве что в нескольких классах. Университетское образование подразумевает множество вещей, недоступных учащимся наших заочных курсов. Для него нужен молодой гибкий ум, бодрый и любознательный. Нужен свободный доступ к книгам. Нужна напряженная зубрежка и уйма времени на чтение и письмо. А наши ученики, как правило, далеко не молоды; ум их уже сложился; они приходят в класс после тяжелого трудового дня; они не способны к серьезному учению, потому что не представляют, что это такое: они не умеют читать толстые книги; им трудно выражать мысли на письме; они в большинстве своем принимают пылкое заверение за настоящую дискуссию. И, опять же, предполагается, что мы взываем к скрытой в каждом человеке страсти к интеллигентности и гражданской ответственности, к желанию быть в полной мере разумным существом, но если господин Заурядный бессознательно и нуждается в культуре, он редко осознает это желание, не говоря уж о страсти, которая погнала бы его на преодоление пугающих трудностей, стоящих на пути. Добрые души, которые нам достаются, вовсе не жаждут умственной жизни. Они хотят легкого развлечения после дня серьезной работы или звания образованного человека. Другие же ищут у нас фактов и пропаганды, чтобы повергнуть политических противников. Учти, я не виню их за такие побуждения. При таких обстоятельствах эти желания неизбежны. Но на такой основе не создать просвещенное демократическое общество. Мы взялись возвести Иерусалим в непаханых зеленых умах Англии (видит бог, как они зелены!), но взялись за дело совсем не с того конца. Учти, в своих узких рамках мы заняты вполне стоящим делом. Только оно не то, чем мы его объявляем, потому что (а) мы влияем лишь на малую долю населения, и (б) те немногие, до кого мы добрались, способны усвоить лишь внешний лоск.

Тираду Виктора прервал официант с экзотическим псевдобалканским кушаньем. Виктор удивил меня, спросив этого тощего смуглолицего мужчину, читал ли тот какого-то неизвестного мне автора со славянской фамилией. Официант замер, не донеся до стола мой овощной гарнир. Потом, взглянув в обращенное к нему лицо Виктора, улыбнулся и отчетливо произнес:

– Да. А вы?

– Нет, – ответил Виктор, – но я о нем слышал. Вы не боитесь?

– Из-за него, – сказал официант, – мне пришлось покинуть родину.

Он отошел.

– Вот видишь, – продолжал Виктор, – многие из жителей европейских задворков готовы рисковать ради того, что считают образованием; а наши большей частью к нему равнодушны.

Я возразил, что этот человек, должно быть, редкое исключение, и спросил, как Виктор распознал в нем неравнодушного. Виктор не желал признавать нашего официанта исключением.

– Конечно, таких меньшинство, но значительное меньшинство. Как я его высмотрел? Да ведь все написано у него на лбу, в походке, в жестах. И разве ты не видел, как он держал книгу, которую я попросил отложить для меня?

Не дожидаясь ответа, он продолжил:

– Хотел бы я знать, почему такого значительного меньшинства не существует в нашей стране. Почему мы, чуть ли не все, такие твердолобые обыватели и тем гордимся? Потому ли, что нам в школах навязывают негодное образование, на всю жизнь отвращая от умственной жизни? Ты сам учитель и должен знать. Что вы проделываете с детенышами, когда они попадают вам в когти?

Я напомнил, что школе приходится в первую очередь готовить детей к жизни в коммерциализированном обществе, то есть попросту вколачивать им в голову азы чтения, грамоты и арифметики и множество необходимых фактов.

– Да, – признал он, – что есть, то есть. Но вы хоть пытаетесь пробудить к жизни их умы? Вы помогаете им ощутить жизнь как… ну, приключение духа?