Разделенный человек

– Лорд Байрон, Шекспир (это трудно), Милль («О свободе»), Бертран Рассел («Счастье»). Только почему же, – оживившись, добавил он, – англичане не читают собственную литературу?

Виктор торжествующе усмехнулся:

– Да потому, что их со школьной скамьи учат ее ненавидеть.

Я все больше удивлялся: неужели Виктор приехал в Лондон ради этого разговора, и за сладким намекнул, что пора переходить к главному. Вместо ответа он вернулся к прежней теме:

– Не подумай, я не говорю, что мы даром тратим время. Как первый шаг наша работа достаточно важна. Мы не создаем просвещенную демократию, зато создаем… чуть не сказал «элиту рабочего движения», но лучше сказать – социально информированную элиту, хоть отчасти представляющую важность образования. Предвижу время, когда в Палате общин будет доминировать Рабочая партия, члены которой и возьмутся за создание просвещенной демократии. Но и они не справятся, не создав новой формы образования для взрослых – не подделку под университетские курсы, а движение с новыми целями и методами, гораздо более свободное и неформальное. Да, если эти просвещенные члены Рабочей партии возьмутся за ум, они потребуют ввести обязательное образование для взрослых.

Тут я вспылил, сказав, что настоящее образование не может быть принудительным.

– Ты слишком упрощаешь, – ответил Виктор. – Это утверждение – фундамент нашего движения, но я в нем начинаю сомневаться. Рано или поздно нам придется от него отказаться, иначе мы так и не доберемся до тех, кому образование нужнее всего. Конечно, принудив их, мы должны будем добиться, чтобы они радовались этому принуждению. Люди преспокойно смирятся с принудительным образованием, если у него очевидно добрые цели и если они будут знать, что сами дали власть тем, кто их принуждает. Вспомни, сколько принуждения терпят русские ради нового революционного порядка.

Я негодующе фыркнул, но Виктор не смутился:

– О да, сам увидишь. Чего я опасаюсь – это что какое-нибудь полуполитическое или псевдорелигиозное движение, не стесняющееся своих убеждений, склонит массы мириться с принуждением ради дурных целей. Может быть, не здесь, но такое вполне может случиться в измученном и полусумасшедшем обществе, вроде, например, Германии, когда развалится ее жалкая республика. И тогда!..

За кофе я еще раз попытался вернуть Виктора к главному.

– Ты никогда не жалеешь о прежней жизни? Никогда не скатываешься к себе прежнему?

– Нет, – ответил он, – я нисколько не жалею о прежней жизни и пока что не скатывался к прежнему себе. Но и об опасности не забываю. Случается, у меня мутится в голове – это мне предупреждение. И порой мне нужно больше обычных двух-трех часов сна. Так что скатиться я могу в любой момент. Вот почему я так дорожу каждым мгновением. Что до сожалений по прежней жизни – господи боже, вот уж нет! В новой куда больше радостного и поучительного, хоть она меня и выматывает. И людей я теперь больше люблю. Нет, я не держу зла на бизнесменов. В глубине души они не хуже рабочих, учителей и домохозяек, с которыми я имею дело. Но они порабощены созданной ими же системой коммерции и не видят, что она отжила свое. Поэтому они мыслят прошлым, и мне очень трудно налаживать с ними контакт. Не назову их глупыми – может быть, в среднем они умнее наших. Но свой ум они способны применять только в коммерческой струе. В социальном смысле они безнадежно отстали, ослеплены ложными взглядами на людскую природу, унаследованными от девятнадцатого века, и доктриной «экономического человека». Они убеждены, что человек в своей основе, по существу, животное эгоистичное. Что, конечно, прекрасно оправдывает беспощадную конкуренцию. Даже если им хочется быть верными кому-то другому, не себе, они стыдятся этого чувства, видя в нем «чистую сентиментальность». А когда их природа в конце концов возмущается против коммерческого подхода, они впадают в самое наивное христианство.

Я высказал мнение, что ложные взгляды на человеческую природу свойственны всем классам и что рабочие с учителями не меньше привержены прошлому, чем чиновники и промышленные магнаты.