Разделенный город. Забвение в памяти Афин

Возможно, что так и только так историк Древней Греции, возвращаясь к самому себе, может понять, «откуда происходит удовольствие от написания истории»[256]. Удовольствие, которое, как правило, изо всех сил отвергают, подчиняясь внушительной репутации предприятия, привыкшего мыслить себя в категориях науки. В любом случае только таким образом еще можно надеяться объясниться с самой собой насчет отношения – дистанции или близости, – которое поддерживаешь с данным себе предметом.

Когда пытаешься разместить город в конфликте, вопросы о методе неизбежно начинают приумножаться, тогда как пути ответов становятся все более зыбкими, побуждая искать проселочные дороги, ведущие к предмету менее очевидным, зато, быть может, более надежным образом.

Вопросы о разделенном городе: вопросы к антропологам, вопросы к аналитикам; современные вопросы, греческие вопросы. Или вопросы – без гарантии и инструкции по применению – историка самой себе? Вооружившись этими нисколько не закрытыми вопросами, настало время погрузиться в океан греческих речей о конфликте – противоречивый, как океан у Алкея, который противонаправленные ветры будоражат и обездвиживают в одно и то же время.

Под знаком Эриды и некоторых ее детей

Мрачною Распрей Труд порожден утомительный, также

Забвение [Lēthē], Голод и Скорби, точащие слезы у смертных,
Схватки жестокие, Битвы, Убийства, смертельные Бойни,
Раздоры и полные ложью слова, Словопренья, затем
Ослепленье души с Беззаконьем, родные друг другу,
И Клятва [Hórkos], больше всех мужам земнородным
Вредящая, если некто, поклявшись, солжет добровольно[257].

Гесиод. Теогония, 226–232

Знай же, что две разновидности Распри бытует на свете,

А не одна лишь всего. Одну восхвалил бы познавший,
Другая достойна упреков…[258]

Гесиод. Труды и дни, 11–13

Вставая на этот путь, мы могли бы последовать за поэтом, разворачивающим каталог Детей Ночи[259], среди которых потомство Эриды, последней, самой опасной и мрачной дочери Nýx, представляет собой второе поколение. Вслед за Pónos, определяющим удел человеческий в качестве изнуряющего усилия, именно с Забвения начинается перечень, а после перечисления разнообразных форм сражения и убийства его завершает Клятва: тем самым нам сообщается, что, поскольку Эрида является совершенно черной – а она такова с самого начала, даже по происхождению[260], по крайней мере, до того момента, пока Гесиод не укажет, что и в распре есть некая позитивность, – для смертных Забвение и Клятва являются ее вселяющими ужас детьми.

Но создается впечатление, что Эрида – которую, не будь столь явной ее женская детерминация роженицы-одиночки, я бы назвала просто конфликтом – всегда связана с неким двоемыслием, как если бы пугающая двоица без конца разделялась на антитетические пары противоположных значений. Несомненно двойственным является поэтический сценарий, в котором поэт притворяется, что открыл существование позитивной Эриды после того, как неспешно и обстоятельно развернул зловещий каталог ночных сил. Безусловно двойственными являются Забвение и Клятва как в представлении, которое греки себе о них составляют, так и в способах, которыми они их используют. Смертоносно забвение, когда оно окутывает людские подвиги – именно по этой причине поэтическая программа Пиндара или исследование Геродота ставят себе задачу бороться с его засильем. Но также существует опасная память, та, что вступает в сговор со смертью, или по меньшей мере с трауром, когда, замурованная сама в себе в форме pénthos álaston[261], она становится отказом забыть; счастьем тогда будет забвение зла[262], изливается ли оно из песни поэта или декретируется решением города. И аналогичным образом, хотя клятва и является самым страшным бичом для клятвопреступников – а для Гесиода едва ли не все человечество в его слабостях конституируется клятвопреступлением, – она также является надежным цементом для гражданской памяти, когда целый коллектив решается забыть ненависть.