Разделенный город. Забвение в памяти Афин

Итак, после греков дело кажется решенным: точно слаженное соединение каждого гражданина со всеми другими, политическая общность – это связь, образующая единство города. Это должна быть очень крепкая связь, ведь она является тем же, чем для несущей конструкции являются опоры: «это все равно как если бы удалили внутренние основы возведенного строителями здания… при ниспровержении древних оснований обваливается и все позднейшее великолепное здание»[270]. Это очень крепкая связь или очень прочная ткань, как в платоновском «Политике», одним словом, symplokē – нечто вроде совершенного сплетения. И необходимо день за днем связывать, стягивать, плести и налаживать гражданский мир, поскольку ему всегда угрожает разрыв: малейшее ослабление узла, малейшая прореха в ткани – и вот уже разверзается трещина, разделяющая город. Конец Единого, взрыв, возвращение к множественности: катастрофа. Поэтому, чтобы отбросить даже мысль о ней, будут еще сильнее крепить связь общности, – дабы не случилась распря (diaphorá), через которую проникают ненависть и stásis[271].

Эта связь выражается именно на платоновском языке, поскольку, когда речь заходит о природе политического, классическая Греция является платоновской[272] в своих наиболее расхожих убеждениях; напротив, чтобы выразить ужас разрыва, следует воспользоваться эмпедокловской лексикой разделения, согласно которой, переворачивая великий закон Дружбы, Эрида – раздор, разрубающий все существа посередине, – раскалывает любое целое на две части[273]. Но я сейчас не буду развивать жест Единого и Многого: он слишком легко узнаваемый и чересчур признанный, короче говоря, образцово-назидательный. Я бы предпочла говорить на более тайном языке, все еще греческом, хотя и не платоновском: языке, на котором битву завязывают точно так же, как и союз[274]. Язык, на котором примирение выражается в виде разрыва связи. Язык, возможно, куда меньше пребывающий «в мире самим собой»[275], чем того хотелось бы грекам.

Lýō: «я развязываю». Не существует такой связи, которую нельзя было бы подвергнуть этой операции, начиная с социальной связи. Таким образом прерывают собрания или разрывают соглашения; а еще – ниспровергают демократию. Поэтому, в полном согласии с ортодоксией, поэтическим именем для гражданской войны у Алкея или Пиндара служит lýē, «развязывание»[276]: stásis действительно является разлагающим принципом. До этого момента ничего нового.

Теперь добавим приставку dia- («разделяя»[277]): глагол dialýō, имя действия – diálysis. В контексте ткачества они означают нечто противоположное сплетению – работу чесальщика, распутывающего запутанный клубок, – и легко классифицируются под категорией «искусства разделения»[278]; но у историков dialýō также служит для того, чтобы распустить армию в конце сезона боевых действий; а в политическом регистре diálysis означает любой процесс распада: раскол сообщества, разрыв мира[279]. Разумеется, таким же образом кладут конец и злу: войне, ненависти, stásis[280]. И вот, оказывается, что в словарях эта последняя рубрика является наиболее обширной – с таким отрывом от остальных, что чувствуешь себя вправе спросить: если негативное с такой регулярностью подвергают разложению, не связывает ли оно крепче, чем социально приемлемые ценности? Но что еще хуже – или лучше с интересующей нас точки зрения, – мы видим, что dialýō и diálysis сами по себе могут обозначать примирение враждующих партий после спора или гражданской войны. И так обстоит во множестве случаев, в судебном красноречии или в прозе историков (например, так говорится об афинском примирении в 403 году), но также и в живой повседневности надписей, любезных сердцу современного историка Греции, поскольку в них он надеется найти высеченный в камне голос реальности в настоящем времени[281].