Разгон

Истории скитаний никогда не были модны. Всегда охотнее слушают героев.

Карналь приходил в замешательство, когда его спрашивали о фронтовых событиях, все для него омрачалось теми страшными несколькими месяцами концлагерей, хотя именно оттуда, может, вынес наибольшее умение ценить человеческую мысль. Взлети, моя мысль, на крыльях золотистых!

После смерти Капитана они с Профессором были переведены в команду "бомба-генералов", то есть смертников, которые должны были извлекать из земли авиационные бомбы, почему-либо не взорвавшиеся. Ежедневная игра со смертью, игра слепая и безнадежная. Две недели Профессор и Малыш избегали смерти, потом попытались бежать еще раз. Снова им сначала как будто повезло, но снова бессмысленный случай, еще раз их выдали почти как прежде с Капитаном. Профессора автоматная очередь уложила насмерть, Малышу прострелила грудь, чуть живой он был привезен в лагерь, брошен умирать. Но снова повезло: подошли американцы и захватили лагерь со всеми, кто там был: живыми, полуживыми, умирающими и мертвыми. Напичканный американским пенициллином, Карналь очутился в Париже у представителя Совета Народных Комиссаров, оттуда был немедленно переправлен в Марсель и советским теплоходом вместе с сотнями таких же тяжелораненых, как и он, доставлен в Одессу. Из иллюминатора он видел теплое гомеровское море, сквозь круглое отверстие прямо в глаза юноши заглядывал Неаполь с зеленым конусом Везувия, проплывали мимо Карналя крутобережные архипелаги Эгейского моря, в сизой мгле поднимался над молочными водами Босфора Стамбул. Ох, проплыть бы там здоровым и сильным, выйти на берег, увидеть белый мрамор Парфенона, зеленые колонны Софии Константинопольской, вдохнуть ароматы лавра и роз, ощутить на лице ветер, который надувал паруса еще Одиссею и запорожцам!

Но возвращался на родную землю - и что уж там все моря мира!

Одесса не приняла транспорт с ранеными, не могла принять: все госпитали были переполнены. Карналь не увидел города Профессора, ничего не увидел, кроме безбрежных разливов воды. Потом снова плыли, теперь уже по своему, по Черному морю, плыли на Кавказ, но и на Кавказе все госпитали были переполнены. Карналя везли все дальше и дальше, теперь он смотрел из окна санитарного поезда, видел горы, угадывал клокотанье рек, касания ласкового ветра. Плыли затем по Каспию, осталась уже позади Европа, в которой родился, где умирал, но не умер, где сражался и уже как бы прожил бесконечно долгую жизнь. Посреди Каспия догнала весть о победе. Раненые кричали, плакали, смеялись, потрясали забинтованными и загипсованными руками, кто мог, обнимался с товарищами. Победа догнала их, и тут, среди волн, вдали от войны, они не имели под собой даже земли, чтобы твердо встать на нее ногами, убедиться в своей целости, дать самые радостные в своей жизни залпы салюта. Зато было над ними безупречно голубое небо, и сама Победа представлялась безграничным чистым, голубым, радостным праздником, равного которому еще не знало человечество за все тысячелетия своих страданий и радостей.

Берег Европы был по-весеннему ласков, точно хотел возместить раненым все страдания войны запахами цветов и моря, а с другого берега дышала зноем пустыня Азии, ударила в лицо жгучими ветрами, обожгла, ошеломила. Поезд громыхал через Каракумы. В пустыне догорала весла, травы исчезали в песках, над безводными горизонтами лишь изредка поднимались зеленые островки станций. На мгновение взорвался зеленой свежестью деревьев и воды Ашхабад, и снова - пустыня, фиалковая безнадежность небес, тысячелетнее молчание песков, грустноватая неуклюжесть верблюдов, отчаянный рев ослов, туркмены в черных мохнатых папахах-тельпеках, яркие уборы туркменок - синее, красное, серебристое, - огненные взгляды, черные брови, черные косы...

Судьба как бы возместила Карналю все его тягчайшие утраты. То показала город незабвенного Профессора, то бросила теперь в края Капитана Гайли. Но задержится ли он тут хотя бы на короткое время или повезут его дальше, все дальше - и не остановится он никогда и нигде, точно вечный дух непокоя и бесприютности?