Разговор о стихах

О том, как в русской поэзии трудна рифма естественная, подчинённая мысли, говорил друг Пушкина Пётр Вяземский в своём послании «К В. А. Жуковскому» (1819) – он молил старшего поэта помочь ему:

Как с рифмой совладеть, подай ты мне совет.
Не ты за ней бежишь, она тебе вослед;
Угрюмый наш язык как рифмами ни беден,
Но прихотям твоим упор его не вреден.
Не спотыкаешься ты на конце стиха,
И рифмою свой стих венчаешь без греха.
О чем ни говоришь, она с тобой в союзе
И верный завсегда попутчик смелой музе.

Хуже всего то, что рифма тянет стих и мысль в свою сторону; гонясь за рифмой, автор начинает говорить совсем не то, что собирался сказать:

Не столько труд тяжел в Нерчинске рудокопу,
Как мне, поймавши мысль, подвесть ее под стопу,
И рифму залучить к перу на острие.
Ум говорит одно, а вздорщица свое.

Стихотворец уже не может хвалить и хулить по своей воле; он подчиняется вздорным законам звучания. Хочет воздать почесть Державину, которым восхищён, а приходится восхвалять Хераскова, скучного поэта, – и только потому, что его имя рифмует со словом «ласков»:

Хочу ль сказать, к кому был Феб из русских ласков,
Державин рвется в стих, а втащится Херасков.

Вяземскому это свойство рифмы внушало отчаяние. Ведь для него рифма сама по себе не существовала – значение она имела только служебное, украшающее. С сочувствием приводил Вяземский в своём дневнике (ещё в 1813 году) слова французского писателя XVIII века Трюбле, заметившего не без остроумия: «Рифма относится к разуму, как нуль – к другим цифрам: он увеличивает их значение, сам же никакого не имеет. Надо, чтобы рифме предшествовал разум, как нулю предшествуют цифры. Встречаются такие стихотворения, которые от начала до конца лишь вереница нулей…»[19]

Двенадцать лет спустя Вяземский в путевых заметках под заглавием «Станция» (1825) говорил о тех путниках, кто любит Варшаву, любит посещать варшавский «кофейный дом», именующийся «Вейская кава», о тех,

Кто из горнушек «Вейской кавы»
Пил нектар медленной отравы.

К этим своим строчкам Вяземский дал длинное примечание: «Кто-то отговаривал Вольтера от употребления кофе, потому что он яд. – Может быть, – отвечал он, – но, видно, медленный: я пью его более шестидесяти лет». Вяземский с досадой добавлял: «Переложив этот  ответ в медленную отраву, я сбит был рифмой: лучше было бы сказать: медленный яд. В повторении известных изречений должно сохранять простоту и точность сказанного». И Вяземский заключал это рассуждение: «Утешаюсь, что примечание моё назидательнее хорошего стиха».

Рифма уводит в сторону от смысла, искажает мысль, а прок от неё какой? Ведь она – ноль без палочки. В том же послании «К В. А. Жуковскому» Вяземский с комическим гневом обрушивался на изобретателя рифмы:

Проклятью предаю я, наравне с убийцей,
Того, кто первый стих дерзнул стеснить границей,
И вздумал рифмы цепь на разум наложить…

Но Вяземского тяготит, наряду с рифмой, искажающей мысль, также рифма бессодержательная, пустая; его

… пужливый ум дрожит над каждым словом,
И рифма праздная, обезобразив речь,
Хоть стих и звучен будь, – ему как острый меч.

Замечательное определение – «рифма праздная»! Рифма должна быть весомой, должна выполнять свою работу, а не позвякивать пустым колокольчиком. Поэтому Вяземский готов предпочесть стих, лишённый рифмы, «белый стих», стиху с «рифмой праздной»:

Скорее соглашусь, смиря свою отвагу,
Стихами белыми весь век чернить бумагу,
Чем слепо вклеивать в конец стихов слова,
И написав их три, из них мараю два.

Рифма не способна заменить отсутствующую мысль. Это только бездарному щелкопёру кажется, что «где рифма налицо, смысл может быть в неявке!»

Послание «К Жуковскому» имеет подзаголовок – «Подражание сатире II Депрео». В самом деле, Вяземский в этом стихотворении развивает эстетические идеи Буало-Депрео, которые, как мы помним, отчётливее всего формулированы в трактате «Поэтическое искусство»; взаимоотношения между Смыслом (или Разумом) и Рифмой просты:

Он – властелин ее, она – его раба.