Разговор о стихах

Жуковский не ответил Вяземскому. Но в стихотворном «Письме к А. Л. Нарышкину» (1820), написанному вскоре после послания Вяземского, он шутливо высказал свои мысли о рифме. Обер-гофмаршала Нарышкина Жуковский просил о хорошо отапливаемой даче в Петергофе и между прочим писал:

Итак, прошу вас о квартире,
Такой, чтоб мог я в ней порой
Непростуженною рукой
Не по студеной бегать лире!

Рифма «квартира – лира» смелая – её можно было допустить только в шуточном послании. Письмо Нарышкину кончалось строками

Нельзя ль найти мне уголок
(Но не забыв про камелек)
В волшебном вашем Монплезире?
Признаться, вспомнишь лишь о нем,
Душа наполнится огнем,
И руки сами рвутся к лире.

Через некоторое время Жуковский снова написал Нарышкину, на этот раз озаглавив своё письмо «Объяснение»; он передумал, о чём и извещал обер-гофмаршала:

Когда без смысла к Монплезиру
Я рифмою поставил лиру,
Тогда сиял прекрасный день
На небе голубом и знойном,
И мысль мою пленила тень
На взморье светлом и спокойном.
Но всем известно уж давно,
Что смысл и рифма не одно –
И я тому примером снова.
Мне с неба пасмурно-сырого
Рассудок мокрый доказал,
Что Монплезир приют прекрасный,
Но только в день сухой и ясный…

Значит, соединение слов в рифме «Монплезира – лира» обманчиво: соединяются они только на бумаге, потому что в дождливую и холодную погоду в павильоне «Монплезир» жить и писать стихи нельзя. Жуковский шутливо, но и вполне здраво напоминает о старой формуле Буало, разработанной Вяземским в его недавнем послании к нему:

…всем известно уж давно,
Что смысл и рифма не одно.

«Парадокс рифмы»

Послание Вяземского «К В. А. Жуковскому» привлекло внимание Пушкина; прочитав его в «Сыне Отечества», Пушкин воздал ему должное. В своём кишинёвском дневнике (3 апреля 1821) он записал: «Читал сегодня послание князя Вяземского Жуковскому. Смелость, сила, ум и резкость…» (Правда, далее Пушкин с досадой отмечает: «…но что за звуки! Кому был Феб из русских ласков – неожиданная рифма Херасков не примиряет меня с такой какофонией»[20].) В 1821 году Пушкин мог, видимо, согласиться с Вяземским, а также с Буало, чьи мысли развивает Вяземский в этом послании. Но прошло всего несколько лет, и Пушкин изменился. Не спорит ли он с Буало, не пересматривает ли своей восхищённой оценки послания Вяземского, когда в стихотворении «Рифма, звучная подруга…» (напомним: 1828 год) указывает на две формы рифмы? И ведь обе теперь для Пушкина, видимо, равноправны.

В первом случае рифма «За мечтой моей бежала, / Как послушное дитя»; значит, подчинялась мечте, мысли, была её рабой – рабой разума. Во втором же случае рифма «с нею спорила шутя» – спорила с мыслью, была «свободна и ревнива, / Своенравна и ленива»; значит, была сама по себе и, споря с мечтой, её подчиняла себе. В следующей строфе Пушкин признаётся, что не только управлял рифмой в угоду своим замыслам, но и ей, рифме, покорялся, шёл на поводу у звуков, ставя их порой выше мысли:

Но с тобой не расставался,
Сколько раз повиновался
Резвым прихотям твоим.
Как любовник добродушный,
Снисходительно послушный,
Был я мучим и любим.

Трудно, почти невозможно определить в поэзии Пушкина те места, где рифма шла впереди мысли и где её «резвая прихоть» определила ход стихотворения. Сам он о своём творчестве писал не раз и всегда утверждал, что звуки и слова беспрекословно повиновались его воле:

Какой-то демон обладал
Моими играми, досугом;
За мной повсюду он летал,
Мне звуки дивные шептал,
И тяжким, пламенным недугом
Была полна моя глава;
В ней грезы чудные рождались;
В размеры стройные стекались
Мои послушные слова
И звонкой рифмой замыкались.

«Разговор книгопродавца с поэтом», 1824

Или, в гораздо более позднем стихотворении:

И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут…

«Осень», 1833