Эти слова написал Некрасов, поэт, который, казалось бы, поставил своей главной творческой целью как можно более тесное сближение обиходного языка прозы с поэтической речью. Однако это сближение речевых потоков, это обогащение поэтического стиля за счёт разговорного просторечия не означает ни сближения прозы и поэзии как видов искусства, ни устранения необходимых художественных различий между ними. В одной из своих лучших статей о стихах С. Я. Маршак писал: «Может ли быть мастерство там, где автор не имеет дела с жёсткой и суровой реальностью, не решает никакой задачи, не трудится, добывая новые поэтические ценности из житейской прозы, и ограничивается тем, что делает поэзию из поэзии, то есть из тех роз, соловьёв, крыльев, белых парусов и синих волн, золотых нив и спелых овсов, которые тоже в своё время были добыты настоящими поэтами из суровой жизненной прозы?»[29]
Маршак, конечно, прав: настоящая поэзия создаётся из прозы – в том смысле, что источником поэтического искусства обычно служат не стихи поэта-предшественника, а действительность, казавшаяся, может быть, недостойной поэтического воплощения. Это, однако, не даёт права заключать, что прозаическая речь, ставшая материалом для построения стиха, остаётся прозой в стиховом облачении. Даже предельно прозаические пушкинские строки действенны не тем, что они – проза, а тем, что содержат явное и потому радующее читателя противоречие между обыкновенностью словаря и необычайностью музыкально-ритмического звучания четырёхстопного ямба:Поверив Пушкину, что первые строки приведённого отрывка из «Графа Нулина» (1825) – обыкновенная «презренная проза», мы жестоко ошибёмся. Это проза, однако не обыкновенная; главное её свойство в следующем: ей любо красоваться тем, что она проза. Слова, входящие в эти фразы, и фразы, заключённые в эти строки, значат далеко не только то, что им свойственно значить в ином, нестиховом окружении. Вот, скажем, так:
«В последние дни сентября в деревне очень скучно: грязно, дует пронизывающий осенний ветер, сыплется мелкий снег да волки воют…»
Почти все слова, казалось бы, те же, но и совсем другие: они стали нейтральными, незаметными, они несут лишь смысловую информацию. В стихах Пушкина над смысловой преобладает информация «избыточная»: слова, говоря о самих себе, ещё и навязываются читателю, требуют его реакции на то, что они – «презренная проза», ждут его улыбки. И эта внесмысловая «избыточность» слов, эта их игра становится особенно ощутимой на крутых переходах от одного стиля к другому. Только что была простая, подчёркнуто обыденная разговорная речь, и вдруг слог меняется: «…не зная нег, в отъезжем поле он гарцует…» Появляются и деепричастный оборот, и высокое слово «нега» в ещё более возвышающем его множественном числе (ср.: «Давно, усталый раб, замыслил я побег / В обитель дальнюю трудов и чистых нег») – здесь оно выступает в качестве поэтического синонима для понятия «удобство», «комфорт», – и, наконец, бесспорно старинное и поэтому возвышенно-поэтическое сочетание «пирует опустошительный набег…» («пировать что-нибудь», то есть устраивать пиршество по поводу чего-нибудь, – такое старинное словоупотребление у Пушкина очень редко, почти не встречается).
Значит, во второй половине строфы речь красуется не своей обыденностью, а иным – праздничной выспренностью; но и здесь стилистическая окраска сгущена, усилена и сама по себе, и своей противоположностью «низменной прозе» первых пяти строк. Несколько ниже похожее противопоставление: