Разговор с отцом

Малая, милая родина, уж если мы не постыдимся коснуться этого слова, через переделкинский поселок приводит на кладбище. У меня на стене, над изголовьем, висят фотографии леса и могилы отца. Сегодня эта могила как свеча, которую его мать, моя бабушка, когда-то ставила на подоконник. Родное, хоть и не очень ухоженное место, со столькими близкими людьми, упокоившимися неподалеку. Но кладбище это мне не достанется, я знаю, едва ли мне придется умереть в России. К тому же место это весьма особое, я же ни в какую привилегированную особость не вписан. Да и жена здесь, в Италии, не след нам разлучаться после всей прожитой жизни, и дети в основном живут неподалеку, надеюсь, и посетят. «И хоть бесчувственному телу равно повсюду истлевать, но все же к милому пределу…» Так что приходится с этим смириться; «милый предел» как причал вечности останется в тех краях. Но однажды я, может быть, войду туда, как в подаренный мне уголок неприметной славы Божией, потеряюсь в чаще, полной звенящего безмолвия встречи. Забуду дорогу назад, увижу за деревьями отца, мать, всех вошедших в мою жизнь и любимых мною под покровом Богородицы, Матери Божией, у лика Рожденного Ею.

23 сентября 2020 года

ПОСЛЕСЛОВИЕ

По стечению обстоятельств в этом году ровно 50 лет, как ушел отец. Я очень рад появлению на свет этих размышлений моего брата. Надо было, чтобы пандемия и вынужденное затворничество очистили ум от рутинных забот, улеглась рябь на поверхности повседневного бытия, чтобы из ушедшего времени явился образ отца. Если бы я был религиозным человеком, то назвал бы это Провидением. Есть, конечно, и материалистическое, всем очевидное объяснение, генетическое, психологическое, культурное. Через полвека после смерти отца все еще живы его дети и, следовательно, его частичка. За этот срок можно было многое обдумать о себе и о нем; давно уже пришло понимание, что моя жизнь есть звено в ряду других, как была отцовская, и очень рад, что брат Владимир придерживается того же мнения. Линия Корнелия Зелинского – от дворянских корней к русским интеллигентам начала века.

Мы получаем наследство по праву рождения. Мне достались книги, небольшая часть отцовской библиотеки. Их можно было продать, а можно было и прочесть. Память об отце мы тоже получили по праву рождения. Она соткана из тысяч (миллионов?) черточек, «квантов памяти», что дают живой образ. Такая память, конечно же, может быть и пристрастной, но это живое свидетельство; она может ошибаться как часть человека, зато обладает свойством объемности. Ее природа другая, чем у двумерных листов из архива.

Мне близка догадка брата о природе явления, возникшего в начале века на Русской земле. Русский смерч перед тем, как раскидать и уничтожить обломки прошлой жизни, собрал с земли миллионы песчинок-людей и вознес их высоко к небу. Все они вращались в воронке вместе: старые «идейные» большевики и эсеры, молодые мечтатели, энтузиасты и фанатики революции, люди старой культуры (Блок, Брюсов, Горький), солдаты – вчерашние крестьяне, авантюристы типа Блюмкина, да и просто бандиты. Природой такого революционного торнадо только и можно объяснить их противоестественную общность. Отца засосало в жерло по его доброй воле. Но, очевидно, было помимо этого, и более высокое, общее для них всех предопределение.

Есть для меня моменты спорные. Согласен с оценкой брата содержания и стиля рецензии на цветаевский сборник 1940 года, как писал отец, «душная, больная книга». Между тем душной была атмосфера тех лет, а больной – литература соцреализма. Книга, вольная и внутренне свободная, была немыслима. Но не считаю, что тот вердикт («формализм») был первым и главным, к которому подстроились все остальные, и что он-то и определил судьбу книги и, в конечном счете, ее автора. Уверен, книга не могла быть издана ни при каких отзывах, ни при каких обстоятельствах.

Я убежден в том, что рецензия Зелинского не была прямым следствием трагического конца Цветаевой. Между этими событиями почти год. И какой год! Скитания по московским углам, неустроенность, начало войны, эвакуация – метания («уговаривали втроем» – дневник сына), наконец, отъезд в Елабугу, предсказуемо оказавшийся кошмаром. Мир за эти месяцы обрушился, изменился до неузнаваемости. Существуют несколько версий причин трагического конца Марины Цветаевой (о них упоминает брат) – как и о том, что ни одна из них не исключает другой. Но ни одна не говорит о бытовых лишениях. Это – фон. Ее последние дни расписаны чуть не по часам. Если полагаться на данные некоторых исследователей (И. Кудрова), в свой последний приезд в Чистополь за день или два до смерти Марине Цветаевой была обещана помощь и с жильем, и с работой, и приглашение немедленно переехать. Казалось бы, она должна была бы вернуться в Елабугу в радостном настроении и с надеждой. Но произошло то, что произошло. Будет ли когда-либо найден ответ? Не думаю, что это отсутствие устроенности и денег – следствие запрета на книгу.