Разговор со Спинозой

Проходя между могилами, я чувствовал, что мои шаги замедлились, а ноги отяжелели. Я искал взглядом, где лежат мои мать с отцом и Исаак; я помню, что рядом с могилой отца росло высокое дерево, а могилы матери и Исаака были немного пониже, на спуске к реке. Я понимал, что искать их могилы надо среди тех, что заросли сорняками, и я раздвигал бурьян, скрывавший надгробия могил, находящихся рядом с деревьями, надеясь прочитать на одной из них имя Михаэля Спинозы. Наконец на могиле под высоким деревом я прочитал имя своего отца. Я начал вырывать с корнем сорняки, расчищать могилу, потом я отошел на несколько шагов в направлении реки — две могилы были рядом друг с другом, когда я оборвал бурьян, которым заросли их могильные плиты, на одной я прочитал — Ханна Дебора Спиноза, а на другой — Исаак Спиноза. Я чувствовал только ускорение движения своего тела, я быстро рвал бурьян, раня ветками и травой ладони и пальцы, которые начали кровоточить. Потом я пошел на берег реки, взяв ведро, одно из тех, в которых люди приносили воду, чтобы мыть памятники на могилах своих близких, я наполнил его водой и вернулся туда, где лежали Ханна, Исаак и Михаэль. Я поднял ведро, чтобы помыть одно из надгробий, но у меня затряслись руки, ведро выпало, и вода вылилась на землю и мне на ноги. Я страшно устал, сел у могилы матери и тут почувствовал, как в меня возвращается что-то странное, что-то далекое и забытое. Это не было чем-то конкретным, осязаемым, это было чувство, аффект, которому я не дал определения в «Этике», не знал его названия; это была потребность сжать руки в кулаки и прижать их к груди, а потом наклониться, расслабить голову и шею и свободно упасть вперед. Потом я положил голову на ладони и стал спрашивать себя, что я чувствовал в тот момент, но ответить не мог, это не было ни печалью, ни отчаянием, ни яростью, это было какое-то междучувство, какой-то междуаффект, это был какой-то переход — мне казалось, что я даже почувствовал вкус необратимой мимолетности, вкус, который я вспомнил впервые после долгого времени, и мне не казалось, что эта мимолетность приняла облик всего вокруг меня и что я один не принадлежу ей, и что именно в этот момент ее облик расширяется и проникает в меня, поглощает мое тело и мое существование и через столько лет, впервые после смерти моей матери заставляет меня плакать.

Оттуда я поплыл на лодке в Амстердам, захотел посмотреть на место, где я родился.

Дом уже был не таким, как раньше, с него не слезала оранжевая краска, его перекрасили в красный цвет, и я наверняка не сумел бы его узнать, если бы он не был единственным домом, перед которым вырубили акации. Дверь была другая, я постучал в нее, и за ней появился слепой старик.

«Господин, здесь живет Габриэль Спиноза?»

«Извините, — сказал он, — я приехал сюда год назад вместе с семьей своего сына, я не умею по-голландски и не говорю ни на каком языке, кроме испанского. И еврейского».

«Живет ли здесь Габриэль Спиноза?» — спросил я по-испански.

«Может быть, жил раньше, но больше не живет, — ответил старик. — Здесь до нас жил человек, у которого была лавка приправ, сухофруктов и вин. Я слышал его голос перед тем, как он уехал — он говорил медленно, и в то же время словно скользил по словам, которые произносил».

«А вы знаете, где он сейчас?»

«Мне кажется, он упоминал, что отправляется на далекий остров. По-моему, он называется Барбадос или Брабадос. Что-то такое. Заходите, господин, — сказал он, — если хотите, вы можете осмотреть дом», — и махнул рукой, приглашая меня войти внутрь, в то время как его слепые зрачки смотрели куда-то над моей головой.

Я вошел. Внутри больше не пахло нашим домом.

«Говорят, что вот это, — сказал он и указал на зеркало, — единственное, что осталось от семьи, которая жила здесь перед нами, все остальное распродано. Да, вот оно, я чувствую его гладкую поверхность».

Я посмотрел в зеркало — все лицо у меня было в земле. Я отвел взгляд, я не хотел себя видеть. Отступил на два шага назад.

«А вы, господин, должно быть, приехали из Испании, раз так хорошо говорите по-испански».

«Нет, — сказал я, — я родился здесь», и я вспомнил, что стою там, где когда-то стояла большая красная кровать, на которой я родился.

«Значит, вы родились в Амстердаме, но, вероятно, ваши родители из Испании; именно это я и имел в виду, — сказал старик и улыбнулся, проводя рукой по голове. — Я редко встречаю здесь людей, которые знают испанский. Да и вообще редко встречаю людей. Мой сын — купец, его жена и дети умерли во время чумы. Сын уходит в лавку рано утром, а возвращается домой поздно вечером, — сказал он и, нащупав рукой стул, сел. — Знаете, если хотите, вы можете купить зеркало или даже взять его просто так; мне оно больше не нужно, да и моему сыну тоже».

Мой взгляд снова устремился к зеркалу, но опять вернулся к остановившимся зрачкам старика.

«Нет, — сказал я. — У меня есть зеркало».