Разговор со своими

Так вот, получив приглашение от Доминика, мы сдали все документы (анкеты, характеристики – заверенные райкомами партии, – хотя и Зяма, и я беспартийные) в ОВИР. И поскольку мы оба, особенно Гердт, уже много выезжали за границу, то спокойно ждали. И вдруг – отказ в выезде (причины объяснять не считали нужным)! Стали размышлять: кто над нами, вернее над Зямой, главный начальник? По логике самый высший – министр культуры. В это время – Демичев. Записался на прием. Назначили время, но тут умер Брежнев, все отложилось. Потом, очень любезно, предупредили за два дня. Министр принял Зяму необыкновенно приветливо, вызвал помощника с бумагами, и выяснилось, что на Зяму в ОВИР из театра (после того, как там же выдали характеристику) вслед послали донос, в котором было сказано, что Гердт «непредсказуем и без сопровождения отпущен быть не должен» (это после более двадцати с лишним выездов)! На бумаге была даже подпись: Миклишанский Михаил Ефимович – директор театра. Надеюсь, что Сергей Владимирович об этой бумаге не знал, думаю, он бы её не допустил… К чести министра, он возмутился, и через несколько дней нам был звонок из ОВИРа «с просьбой» заехать за готовыми паспортами…

* * *

Поехали в Париж на поезде, так как не торопились и было интересно. В Белграде встретились (дав знать о проезде) с Бранкой Веселинович – замечательной нашей подругой, знаменитой артисткой, югославским Райкиным в юбке. Сидели в кафе, чуть не опоздали на поезд. Потом, к сожалению, незабываемое ужасное впечатление от проезда по Германии – темнота, колючая проволока, лай овчарок (ГДР), и вдруг залитый сверкающим светом агитпункт Запада – Западный Берлин. Что этому положен конец – заслуга Михаила Сергеевича Горбачева, думаю, все должны это знать и помнить.

Глава 37 Париж и Канны

Вечера в Париже. – Дешевый путь на Кот д’Азюр. – В гостях у Сони Боотс. – «Ностальгия» в Каннах. – Красная дорожка.

Прибыли на Гар дю Нор, встречали нас Лёля (Доминик) и Отар Иоселиани, уже несколько лет живший в Париже, с которым очень дружили в Москве.

Неделю жили в малюсенькой гостинице напротив ресторана, а потом переехали к друзьям, но по настоянию Лёли каждый день бывали у него. Все российские люди, выезжавшие в те времена за границу в командировки, на гастроли, в гости, имевшие суточные и даже гонорары, возили с собой консервы, так как деньги, всегда небольшие, надо было экономить: на одежду, обувку…

У нас была одна забота – не растолстеть на ресторанных харчах. Лёля требовал от меня пробовать все и давать отзыв – по-русски ли сделана еда. Водил к повару (он был серб), чтобы я объясняла ему, как варить суп из сухих белых грибов, мешок которых мы привезли.

Вечерами сидели с Лёлей и его женой Ольгой в их небольшой, очень уютной квартире над рестораном, наполненной бесценными предметами русского прикладного искусства, собранными Львом Адольфовичем за жизнь. После смерти Доминика и Ольги её сын Гарри, наследник, продал коллекцию, и это понятно: не он ее собирал, воспитывался на Западе и душу его она не грела. Но, говорят – и очень надеюсь, что это правда, – большую часть ее купили Ростроповичи и русские художники.

Почти каждый день общались с Викой (Виктором Платоновичем) Некрасовым… Нас, узнав через Москву, что мы в Париже, нашла Соня Боотс, когда-то бывшая переводчицей на гастролях театра в Голландии, ставшая Зяминой, а потом, при наездах в Москву, и моей подругой. Соня и её сестра Розитта совсем-совсем крохотными были вывезены мамой и папой, бывшим владельцем какой-то нефти в Баку, в двадцатых годах в Голландию. Отец успел до ухода из жизни купить (а может быть, даже построить) дом на юге Франции, в трех километрах от Монте-Карло.

Умные родители, живя в Европе, сумели для девочек сделать русский язык хоть и с акцентом, но полностью родным.