Разговор в аду между Макиавелли и Монтескье

Эти идеи могут показаться вам фантастическими, однако я могу вас заверить, что они способствуют укреплению моей династии в большей степени, чем самые мудрые законы. Культ государя — это своего рода религия, и, как все религии, этот культ порождает непостижимое и мистическое, возвышающееся над любым разумом.[47] Любое из моих действий, сколь необъяснимым оно ни казалось бы, продиктовано расчетом, основой которого является мое благо и благо моей династии. Впрочем, в подобном духе я высказался и в своей книге «Государь»: «Действительно труден лишь захват власти, удержать же власть легко, поскольку в целом достаточно устранить то, что мешает ей, и ввести то, что ее защищает. Как вы смогли убедиться, суть моей политики в том, чтобы сделать себя необходимым другим, чтобы без меня нельзя было обойтись».[48] Я разрушил лишь такое число организованных сил, какое было необходимо для того, чтобы ничто не могло функционировать без меня, чтобы даже враги моей власти боялись ее падения.

Мне осталось еще представить моральные средства, зародыши которых содержатся в моих учреждениях. Моя монархия — это монархия радости и удовольствий. Вы не станете сердиться на меня, если я доставлю своему народу радость играми и праздниками. Тем самым я смягчу мораль. Нельзя утаить тот факт, что наш век — это век денег. Потребности удвоились, роскошь разоряет целые семьи, повсюду люди устремляются к материальным удовольствиям. Монарх не был бы человеком своей эпохи, если бы не умел обращать в свою пользу это повсеместно распространившееся сребролюбие и эту безумную тягу к чувственным удовольствиям, которые сегодня поглощают человека целиком. Люди преданы мне, если они угнетены нищетой, подавлены чувственностью, пожираемы честолюбием. Однако если я так и говорю, то по сути я руководствуюсь интересами своего народа. Да, я обращу дурное в хорошее. Я употреблю материалистические наклонности на пользу всеобщего согласия и культуры. Я погашу политические страсти людей, дав свободу их честолюбию, их сладострастию и их потребностям. Я стремлюсь сделать слугами своего режима людей, которые при предыдущем правительстве от имени свободы поднимали наибольший шум. С людьми, обладающими большой силой характера, случается то же, что и с женой богатого человека: нужно лишь удвоить цену, чтобы овладеть ею. Те из них, которые не поддадутся подкупу, не устоят перед почестями, которые им предложат. Те, кого не привлечь почестями, не устоят перед подкупом. Когда люди увидят, как свершается падение тех, кого ранее почитали как характеры чистые, то общественное мнение в этом вопросе станет столь податливым, что перестанет обращать на это внимание. Разве есть на что жаловаться? Я буду жесток лишь с теми, которые не захотят оставить политику, я стану преследовать лишь одну эту страсть, другие человеческие страсти я буду даже тайно поощрять тысячей скрытых от глаз способов, имеющихся в распоряжении абсолютной власти.

Монтескье

После уничтожения политической совести вам следовало бы уничтожить и обычную человеческую совесть. Вы убили человеческое сообщество, теперь вы убиваете отдельного человека. Если бы только Бог устроил все так, чтобы ваши слова были услышаны там наверху, на земле. Никогда не получили бы люди более убийственного опровержения своих учений.

Макиавелли

Позвольте мне закончить.

Разговор двадцать четвертый. Самодержец в зените власти

Пышное появление деспота ослепит народ, и самодержцу будут воздаваться божеские почести как центральной фигуре культа личности

Макиавелли

Мне осталось лишь указать вам на определенные особенности моего образа действий, на определенные привычки в моем поведении, которые придадут моему правлению особый облик. Во-первых, мне хотелось бы, чтобы мои намерения казались непостижимыми даже людям из моего ближайшего окружения. В этом отношении я стремился бы уподобиться в поведении Александру VI и герцогу Валентинуа. При римском дворе говорили, что первый из них никогда не делал того, о чем говорил, а второй никогда не говорил о том, что делал. Я сообщу о моих планах лишь тогда, когда позабочусь об их исполнении, и я отдам распоряжения в самый последний момент. Борджиа никогда не поступал иначе. Даже его министры не знали ни о чем, и его окружению всегда приходилось довольствоваться лишь догадками. У меня есть дар оставаться неподвижным, когда дичь, на которую я охочусь, появляется передо мной. В этом случае я гляжу в другую сторону, и, когда она оказывается на расстоянии протянутой руки, я неожиданно оборачиваюсь и набрасываюсь на нее прежде, чем она издаст крик.