Разговор за час до казни. Рассказы о преступниках, суде и камере смертников

Генерал Каульбарс, конечно, не армия, и я привожу эти сведения, чтобы показать, как трудно охватить одним словом ее настроение. Интересен в этом эпизоде не ген. Каулбарс, а то обстоятельство, что и полк. Мордвинов, после совершения убийства жены с явно-корыстною целью, счел возможным, подобно Ливкину, потянуться под защиту «чести мундира». На суде, – писали в газетах, – он держится с бахвальством, кичится мундиром, говорит об оскорблении чести… Землевладелец Павликовский показал, что «все свои скандалы Мордвинов объяснял защитой чести носимого им мундира». Надежда на этот аргумент и при убийстве жены была в нем так сильна, что, по показанию полицейского стражника, уже арестованный, он обратился к народу со словами: «Не поминайте лихом. Я скоро возвращусь и всех вознагражу»[129].

Мордвинову не удалось: каменец-подольские присяжные, разбиравшие это дело, осудили его без всяких смягчений, и его шумная карьера по заслугам закончится на каторге. Но не страшно ли думать, что даже в таком деле, направляя револьвер на беззащитную женщину, он мог надеяться, что его защитит «честь мундира»?

Вы скажете: надежда безумная? Почему же? Силу этого аргумента он уже отчасти испытал на безнаказанности прежней своей «наглости и скандалов», которые засвидетельствованы и начальником штаба 12-й дивизии, и землевладельцем Павликовским. Это во-первых, а во-вторых, полицмейстеру Ливкину удалось же заменить неприятное дело о вымогательстве (гражданский суд) гораздо более «выгодной» ответственностью перед судом кастовым за убийство двух человек во имя якобы чести мундира?..

Ливкин открыто стремился к этому и достиг. На суде жена его говорила прямо: муж объяснял ей убийство двух человек тем, что он предпочтет лучше судиться за убийство, чем за вымогательство.

Чрезвычайно приятное, в высшей степени удобное право выбора самим преступником предмета для судебного исследования!..

V

Я хорошо понимаю, что всякому человеку, носящему военный мундир, очень неприятно читать то и дело о таких «прискорбных явлениях», порой с комментариями, хотя бы и самыми корректными, но уже не с военной, а с гражданской точки зрения. Однако не можем же мы, «штатские», рукоплескать, когда обязательное для нас обращение к суду заменяется для господ военных неписаным правом и даже «обязанностью» стрелять или рубить нас без всякого суда и когда гг. Кульчицкие в руководствах хорошего военного советуют бить нас наповал, так как это гораздо «выгоднее» с разных точек зрения…

Ожидать этого было бы наивно. Но так же наивно объяснять возникающие отсюда чувства не самыми фактами, а их оглашением в печати, как это делают авторы «Русского Инвалида». Неужели семья человека, убитого при обстоятельствах, при каких убит городовой офицером Вачнадзе, или семьи тех, кого переранили в инциденте братьев Коваленских… или их родственники, знакомые, соседи, сторонние свидетели, сбегающиеся на выстрелы и крики, – будь это в столице или в отдаленном Аткарске, – неужели все они могут сочувствовать такой несомненно беззаконной расправе и русского обывателя приходится отучать от этого сочувствия какими бы то ни было статьями газет и журналов…

Наконец, ведь эта все растущая волна «прискорбных столкновений» насчитывает уже не одну «земскую давность». Началась она и все крепнет еще со времен министра Ванновскаго; ее развитие шло в те годы, когда подцензурная печать не имела возможности не только комментировать, но часто и оглашать такие факты. И, однако, при этом безмолвии то и дело вспыхивали столкновения, обнажались шашки, гремели выстрелы, лилась кровь, и собиралась толпа, которая не всегда вела себя так смирно, как в Аткарске… Порой на беззаконный самосуд гг. офицеров она действительно отвечала своим столь же беззаконным самосудом. Но собирали ее – тогда-то уж во всяком случае – не статьи газет и журналов, а стоны, крики и выстрелы…

Конечно, причина этих явлений лежит глубоко, и объяснять их все правилами г-на Кульчицкого было бы так же наивно, как наивно винить в этом гражданскую прессу. Для меня несомненно, однако, что одним из условий, способствовавших развитию зла, является русская безгласность, то обстоятельство, что военная среда слишком уж долго оберегается от непрофессиональной критики, от очищающего и укрепляющего смеха русской сатиры.

Такое ограждение вредно для нравов оберегаемой среды, для ее самосознания и для ее внутренней силы…