Разговор за час до казни. Рассказы о преступниках, суде и камере смертников

И при таких-то условиях, когда чуть не каждая неделя приносит русскому обществу несколько известий об оскорблениях, насилиях, иной раз убийствах беззащитных граждан, каждый отдельный случай беспричинного оскорбления офицера вызывает целую бурю. За несколько лет мы знаем лишь четыре таких случая. В одном из них полуневменяемый субект ударил молодого офицера (Кублицкаго-Шотуха). Тот не убил его, и потому сам покончил с собой, отдав молодую жизнь в жертву Молоху «мундирной чести…» И по этому поводу М. И. Драгомиров, авторитетный писатель по вопросам военного быта, не нашел ничего другого сказать своим младшим товарищам, кроме изумительного совета, – чтобы «малейшее (sic!) посягательство на оскорбление действием вызывало мгновенное возмездие оружием, рефлекторное». В подтверждение этого положения кастовой этики М. И. Драгомиров привлекает соображение о «несоответствии законов с требованиями жизни» и даже вспоминает о скрижалях завета, которые разбил Моисей в своем гневе на израильский народ!.. Престарелый генерал и авторитетный военный писатель представляет себе, очевидно, всех военных Моисеями в праведном гневе, а нас, обыкновенных граждан, безусловными грешниками. Ввиду этого он рекомендует своим коллегам разбивать походя и те небольшие скрижальцы отечественных законов, которые еще ограждают хоть отчасти права невоенных граждан на неприкосновенность личности и на гарантии суда. Совет М. И. Драгомирова есть совет презирать законы отечества, упраздняющие дикий принцип кастового самосуда, и ставит личный суд в своем деле выше этих законов… М. И. Драгомиров при этих подстрекательствах забывает только, что привычка к некоторым рефлекторным движениям, с одной стороны, расслабляет задерживательные и даже мыслительные центры, а с другой – порождает часто такие же нежелательные и несдержанные ответные рефлексы.

V

И это в последнее время сказывается все заметнее. Так как мы ограничили свою заметку материалом за два месяца, то не станем перечислять все случаи, когда толпа избивала прибегавших к оружию офицеров, рвала на них погоны, отнимала и изламывала сабли (таковы парадоксальные последствия излишнего ограждения неприкосновенности «мундира»). Но и в приведенных нами выше эпизодах этот мотив постоянно сопровождает происходящие столкновения… «Возмущенная публика», «сбежавшийся на шум народ», «прибежавшая с базара толпа мужиков» – всюду принимает сторону безоружных граждан. В Костроме печатно провозглашается необходимость запасаться оружием ввиду систематических насилий со стороны офицеров; в Екатеринославе Греков убивает наповал оскорбившего женщину и обнажившего саблю офицера Петрова; наконец, в случае с Еглевским настроение толпы принимает такой угрожающий характер, что требует экстренных мер, и против негодующего народа выдвигаются войска. И это, конечно, потому, что за пьяными и исступленными Еглевскими и общество, и народ чувствуют не случайные выходки отдельных буянов, а признаки настроение военной среды, привычку многих ее представителей безнаказанно топтать чужое достоинство и чужую честь… Самое объявление губернатора, извещавшего население о том, что он производит дознание лично, указывает очень красноречиво на недоверие к беспристрастию военного правосудия, на которое с такой горечью указывает (с противоположной точки зрения) и предсмертная апелляция несчастного Ковалева.

Генерал Ковалев, несомненно, является жертвой своей среды и ее нравов. По многим прежде бывшим примерам он тоже имел полное основание считать себя Моисеем, безнаказанно разбивающим скрижали. Эта уверенность на сей раз его обманула: обычные приемы кастового суда встретились с возрастающим не по дням, а по часам правосознанием русского общества. И в ответ на приговор первой инстанции раздался такой гром единодушного негодования и протеста, что… генерал Ковалев остался одиноким…

В своем предсмертном письме он говорит, что не раскаивается в своем поступке. Но не всегда он говорил таким образом. Еще недавно, после тифлисского разбирательства, он поместил в «Новом Времени» письмо, в котором звучит явная попытка смягчить подавляющее общественное негодование. Там он говорил, между прочим:

«Оспаривать справедливость нравственной оценки моего преступления я не могу, потому что сам себя осуждаю и, наверное гораздо строже, чем кто бы то ни было»[119]. Но если так – то и последствия очевидны: за виной и притом виной тяжкой, должна следовать ответственность, условия которой заранее и безлично установлены законами. Только этого и добивалось и общество, и печать в деле ген. Ковалева.