Разговоры Пушкина

– Хорошее? В чем ты его видишь? Я вижу еще хорошее в таких князьях, как Владимир, который окрестил нас, как Ярослав, который дал нам законы, как Владимир Мономах, пытавшийся привить нам просвещение, как Александр Невский с его чудесным девизом. Я отдаю справедливость трем объединителям России, даже и Годунову (несмотря на то что он навязал нам рабовладельчество), но согласись, что и при них всех мы оставались варварами.

Хомяков отвечал:

– Ты говоришь, что Иван IV был деспотом, что Иван III ужасен, и я соглашаюсь с этим; но ведь и Петр Великий пролил много крови, и Петр был деспотом.

Пушкин ответил:

– Совершенно верно, но он не был своенравен, не был тираном, а главное, не был лицемером. Сознаюсь, что он был немного горяч и быстр, уступаю тебе еще и то, что он был великим и гениальным революционером, но он и созидал. Иван III объединял Россию, как и Василий III; у Ивана IV были свои часы просветления, и он кое-что сделал для России, он взял Казань. Но он разорил, опустошил страну. Когда он умер, в России оставалось только три человека, – так как Курбский перешел на сторону польского короля. Иван Шуйский, неподкупный человек и солдат, единственный из свойственников царя, которого тот не посмел убить. Роман Захарьин-Юрьев, уже старый, и Борис Годунов, который, надо сказать правду, все же поднял утраченное значение России. Согласись с тем, что если ты сам что-нибудь знаешь, то ты обязан этим Петру Великому.

Хомяков сказал на это:

– Он задавил национальную гордость, национальное чувство.

– Какое это? – спросил Пушкин. – Ты не убедишь меня в том, что Петр не был патриотом. Я нахожу его голландское платье матроса не менее русским, чем восточные костюмы и азиатские привычки Ивана IV или чем византийский этикет старой Москвы. Я, по крайней мере, не вижу в них ничего русского, ничего славянского. К тому же не мы одни – славяне. Я повторяю: Петр был революционером. Все Романовы ломали что-нибудь. Первый из них уничтожил свой Уговор; второй, миролюбивый Алексей, изгнал своего любимого патриарха, нанеся этим удар духовенству; третий, неосмысленный глупец, с слабой волей, вместе с своей дорогой сестрицей Софьей фактически уничтожил Боярскую думу, которая, впрочем, немногого и стоила и сама разрушалась; да и немного от нее оставили Иван IV и Борис Годунов. Четвертый Романов сбрил нам бороды и послал нас в школу, и он был совершенно прав, строго взыскивая с тех, кто предпочитал бить баклуши.

Последовал всеобщий взрыв смеха, а Хомяков сказал:

– Он убил своего сына, заточил в монастырь свою жену и женился на маркитантке.

Пушкин отвечал на это:

– Сын его изменил России; это был негодяй. Жена его тоже была негодной женщиной, предавшей своего любовника Глебова, а маркитантка спасла при Пруте русскую армию, и ей мы обязаны окончанием Петербургской академии. Я не говорю, что она безупречна, но утверждаю, что Алексей и Дуня Лопухина не стоили Екатерины Скавронской.

Доложили о французском министре, и разговор был прерван, к крайнему моему сожалению.

* * *