Разговоры с Бухариным

Самокритика на деле двинута против Томского и Угланова. В результате получается полицейщина. Теперь дело не в "кукушке", а действительно решаются судьбы революции. При этой теории может погибнуть все. В то же время вовне Сталин ведет правую политику: выгон Коминтерна из Кремля провел он. Он предлагал ни одного расстрела по шахтинскому делу (мы голоснули против), во всех переговорах идет на уступки. Томский формулировал так: я (Томский) правее тебя (Бух[арина]) в международных] делах на 30 километров. Но я (Томский) левее Сталина на 100 километров. Линия губительная, но он не дает возможности даже обсуждать. Ловит, пришивает уклоны. Фраза в его речи, в которой сказано, что так рассуждать могут только "помещики", — буквальная цитата из одной речи Угланова. Нас он будет резать".

5) Я: "Каковы же Ваши силы?"

Бухарин: "Я + Р[ыков] + Т[вмский]+Угл[анов] (абсолютно). Питерцы вообще с нами, но испугались, когда зашла речь о возможной смене Сталина, поэтому Комаров дезавуировал речь Стецкого, но вечером ко мне прибегал Угаров извиняться за Комарова. Андреев за нас. Его снимают с Урала.^{3} Украинцев Сталин сейчас купил, убрав с Украины Кагановича. Потенциальные силы наши громадны, но 1) середняк-цекист еще не понимает глубины разногласий, 2) страшно боятся раскола. Поэтому, уступив Сталину в чрезв [ычайных] мерах, [середняк-це-кист] затруднит наше нападение на него. Мы не хотим выступать раскольниками, ибо тогда нас зарежут. Но Томский в последней речи на пленуме показал явно, что раскольник — Сталин. Ягода и Трилиссер — наши. 150 случаев типа маленьких восстаний. Ворошилов и Калинин изменили нам в последний момент. Я думаю, что Сталин держит их какими-то особыми цепями. Наша задача постепенно разъяснить гибельную роль Ст[алина] и подвести середняка-цекиста к его снятию. Оргбюро наше".

Я: "Пока он снимает Вас". Он: "Что же делать? Снятие сейчас не пройдет в ЦК. По ночам я иногда думаю: "А имеем ли мы право промолчать? Не есть ли это недостаток мужества?"

Но расчет говорит: надо действовать осторожно. В пятницу доклад Рыкова. Там поставим точки над i. В "Правде" я буду печатать ряд статей. Может быть, нужен еще удар, чтобы партия поняла, куда он ее ведет".

В приложение к сему и между этими приложениями куча "разоблачений" о "семерке" и пр. и пр. Тон — абсолютной ненависти к Сталину и абсолютного разрыва. Вместе с тем метания — выступать открыто или не выступать. Выступать — зарежут по статье о расколе. Не выступать — зарежут мелкой шахматной игрой, да еще свалит, взвалит ответственность, если хлеба в октябре не будет.

Я: "А на что они надеются, чтобы получить хлеб?"

Он: "В том-то и дело, что на воспроизведение чрезвычайных] мер при воспроизведении трудностей. А это военный коммунизм и зарез".

Я: "А Вы?"

Он: "Может быть, придется идти на еще более глубокий маневр, чтобы мириться с середняком. Кулака можно травить сколько угодно, но с середняком мириться. Но при Стал[ине] и тупице Молотове, который учит меня марксизму и которого мы называем "каменной задницей", ничего сделать нельзя".

8) Я: "Чего же ты хочешь от нас?"

Он: "Сталин хвалится, что Вы у него в кармане. Ваши (персонально — Жук) всюду ангажируют за Сталина. Это было бы ужасно. Вы сами, конечно, определите свою линию, но я просил бы, чтобы Вы одобрением Сталина не помогали ему душить нас. Сталин, вероятно, будет искать контакта с Вами. Я хочу, чтобы Вы знали, о чем идет дело.

9) Не нужно, чтобы кто-нибудь знал о нашей встрече. Не говори со мной по телефону, ибо мои телефоны прослушивают.

За мной ходит ГПУ, и у тебя стоит ГПУ. Хочу, чтобы была информация, но не через секретарей и посредников. О том, что я говорил с тобой, знают только Рыков и Томский. Ты тоже не говори никому, но скажи своим, чтобы не нападали на нас".

10) Я: "Показал тебе Ст[алин] записку Зин[овьева]?"

Он: "Нет, первый раз слышу".

Я: "Что с нами будут делать?"

[Он]: "Не знаю, с нами об этом не говорят. Либо Сталин по-пробует Вас "купить" высокими назначениями или назначит на такие места, чтобы ангажировать, — ничего наверное не знаем. До свидания. В ближайшие дни буду очень занят Конгрессом, не смогу тебя видеть. Вообще нужно конспирировать".

Я условился с Сокольник[овым], что перед моим отъездом о" еще зайдет.

ЗАПИСКА КАМЕНЕВА, ВОЗМОЖНО, — ЗИНОВЬЕВУ

Я передал ему твое письмо ему (личное). Он прочитал, сказал: боится бумажек. Боится, что статья подведет. Лучше бы поговорить о программе лично. "Программу во многих местах мне испортил Сталин. Он сам хотел читать доклад в пленуме о программе. Я насилу отбился. Его съедает жажда стать признанным теоретиком. Он считает, что ему только этого не хватает".

Кроме того, масса мелочей, деталей. Потрясен он чрезвычайно. Порой губы прыгают от волнения. Порой производит впечатление человека, знающего, что он обречен. Все думают: на днях должны появиться сигналы из другого лагеря. Их надо спокойно выждать. Это будет. Ехать тебе сейчас сюда поэтому не следует. Посмотрим, что скажут. Завтрашним днем звони мне ответ [в] 8 ч.

1I/VII.6 часов.