Разговоры с мёртвыми

В Риме новорождённых детей приносили показать отцу. Если ему ребёнок нравился, отец оставлял его. Если нет – дитя выносили за черту города и клали на дорогу, где его в лучшем случае подбирала бездетная семья. Или же ребёнка забирали в рабство. Чаще его рвали на части и поедали собаки. И неизвестно, какой вариант хуже.

Жизнь животных вообще не имеет ценности.

У котов, говорят, семь жизней. А у собак всего одна, но такая, что Ксенофан, создавая свою философскую школу, назвал её «Киники», от «кёникас», то есть «собачий». Философия минимума в потребностях и амбициях. Собаки – прирождённые философы.

– Будешь бить, старайся по голове попасть. Желательно с первого раза вырубить, – объясняет Иваныч.

– Будь спок, – Жека потирает руки, закатывает рукава, надевает перчатки. – Сделаем в лучшем виде.

– Чтобы быть другом человека, надо сперва быть несъедобным, – Иваныч делится народной мудростью.

Люди тоже съедобны.

– Я готов, – Жека берёт в руки покрытую рыжим лишаём длинную железную палку. Внутри она полая.

– Расходись.

Доберман глупо смотрит на веснушки на лице Жеки.

– Боишься?

Жека размахивается и бьёт по голове собаки. Мы слышим громкий хруст. Пёс прижимается к земле и вновь поднимается.

– Ничего себе, – удивляется Жека. – Во тварь живучая.

Он размахивается и бьёт. Доберман даже не пытается увернуться.

– Посильней, – предлагает Иваныч.

– Я и так сильно.

Уверенность Жеки исчезает.

Доберман стоит без движений, точно это не его собираются убить. И только две масляные точки темнеют по обе стороны от носа.

– Бей сильней, – толкает Жеку в плечо Архип.

Жека мнётся.

– Бей давай.

Жека размахивается и снова лупит трубой по голове собаки. Чернота заливает глаза пса, в ней красные прожилки. Доберман прогибается под ударами, следуя за трубой, скользящей по его голове, а тело остаётся неподвижным. Из его глотки хриплым шумом нарастает рычание. Гр-р-р-рррр…

– Иваныч, а у тебя ружья нет? – забеспокоился Жека. Он нервничает, облизывая потресканные губы.

– Какое ружьё, Патлатый? Забивай быстрей, пока соседи не услышали. И так хорошо, что не визжит. Тихий какой. Как Молчун прямо.

Бригадир подмигивает мне. По моей спине стекает струйка холодного пота.

Удар, ещё удар. Красные, зловещие глаза, свинячьи красные точки.

– Бей его, бей!

Ещё удар. Железо, красное от крови, красные голова, ошейник, поводок, земля вокруг добермана.

– Да он, тварь, боли не чувствует.

Ещё удар, слева направо, справа налево, наотмашь, со всей силы, удар за ударом. Красные, злобные точки.

– Когда ты сдохнешь?

И тут пёс кидается на Жеку. Столб скрипит и гнётся. Жека спотыкается и падает вверх ногами, размахивая в воздухе комичными ладонями. Труба приземляется Жеке на лоб, кожа лопается, собачья и человеческая кровь смешиваются. Архип в ужасе закрывается руками. Доберман щёлкает зубами, хрипит. На шее вздулись жилы, ошейник вот-вот лопнет, изо рта течёт пена.

– Твою мать! – кричит Иваныч.

Жека с выпученными глазами семенит ногами, убирая их от добермана. Архип оседает на землю. Пёс рывками приближается к Жеке, столб со скрипом наклоняется всё ниже и ниже, подходит к углу в семьдесят градусов, толстый зелёный поводок вот-вот порвётся, ошейник врезается в шею, от него полукругом проступает узкая полоса. Пёс рычит, губы разъехались, обнажив острые зубы. Доберман клацает ими в сантиметре от Жекиной ноги. Жека хнычет.

Иваныч хватает трубу. Столб наклоняется ещё ниже. Непонятно, почему поводок до сих пор не порвался. Зелёные кольца плотно обтянули дерево. Будь оно трухлявым, давно бы лопнуло.

– Сейчас ты у меня получишь.

Иваныч размахивается трубой. Она нависает над головой бригадира – доберман рычит, по напряжённой шее течёт кровь, глаза тёмно-алые – и обрушивается на коричневую голову. Хрустят кости.

Передние лапы пса подкашиваются. Он падает, столб тянется за ним. Жекина нога приближается к доберману, и собачьи зубы погружаются в неё.

Труба опускается на окровавленную голову. Иваныч дышит рывками. Ржавчина на железе принимает алый, блестящий оттенок. Взмах, удар, взмах, удар.

Ровно восемь ударов, и доберман замирает. Только лапы конвульсивно дёргаются и глаза смотрят на Иваныча как живые.

– Вот понимает же, что на съедение отдали, – Иваныч отбрасывает трубу в сторону.

Жека скулит.

– Да не ной ты.

Иваныч вытягивает вперёд руки. Пальцы дрожат.

– Молодец. Сбацал последний аккорд. И боли ведь не чувствует. А такой покорный. Собаки знают, когда их продают. Это что! – коровы вообще плачут. За день до смерти начинают лить вот такие слёзы, – Иваныч явно преувеличивает, растягивая пальцы в разные стороны. – И под ножом истекают слезами. А им горло тесаком режут. Наживую. Ставят в стойло так, что голова вперёд торчит, а остальное тело за перегородкой, и режут по шее. Кровища – рекой, а корова плачет.

По ходу дела Иваныч пытается разжать зубы добермана. У него ничего не получается, он снимает ошейник и возвращается к челюсти.

– Вцепился, не разожмёшь.