Разин Степан

Много дней Разин хмур. Неохотно выходил на палубу струга, а выйдя, глядел вдаль, на берег. Княжна жила на корабле гилянского хана. Атаман редко навещал девушку и всегда принуждал ее к ласке. Жила она, окруженная ясырками-персиянками. Разин, видя, что она чахнет в неволе, приказывал потешать княжну, но отпустить не думал. На корабле, в трюме, запертый под караулом стрельцов, жил также пленный, сын гилянского хана; его по ночам выпускали гулять по палубе. На носу корабля; где убили хана, сын садился и пел заунывную песню, всегда одну и ту же. Никто не подходил к атаману; один Лазунка заботился о нем, приносил еду и вино. Разин последние дни больше пил, чем ел. Спал мало. Погрузясь в свои думы, казалось, бредил. Утром, только лишь взошло солнце, Лазунка сказал атаману:

– Батько, вывез я на струг дедку-сказочника, пущай песню тебе сыграет или сказкой потешит.

– Лазунка, не до потехи мне, да пущай придет.

Вошел к атаману скоро подслеповатый старик с домрой под пазухой, в бараньей серой шапке, поясно поклонился.

Подняв опущенную голову, Разин вскинул хмурые глаза, сказал:

– Супротив того, как дьяк, бьешь поклоны! Низкопоклонных чту завсе хитрыми.

– Сызмала обучили, батюшко атаманушко…

– Сами бояра гнут башку царю до земли и весь народ головой к земле пригнули! Эх, задасца ли мне разогнуть народ!

– Сказку я вот хочу тебе путать…

– Не тем сердце горит, дидо! И свои от меня ушли, глаз боятся; един Лазунка, да говор его прискучил. Знаешь ли: сказывай про бога, только чтоб похабно было…

– Ругливых много про божество, боюсь путать… Ин помыслю… что подберу. Да вот, атаманушко:

Жил, вишь, был на белу свету хитрый мужичонко, работать ленился, все на бога надею клал… И куда ба ни шел, завсе к часовне Миколы тот мужик приворачивал, на последние гроши свечу лепил, а молился тако: «Микола свет! Пошли мне богачество».

Микола ино и к богу пристает:

«Дай ему, чого просит, не отвяжется!»

Прилучилось так – оно и без молитвы случаетца, – кто обронил, неведомо, только мужик тот потеряху подобрал, а была то немалая казна, и перестало с тех пор вонять в часовне мужичьей свечкой.

Говорит единожды бог Миколе:

«Дай-кось глянем, как тот мужик живет?»

Обрядились они странниками, пришли в село. Было тогда шлякотно да осенне в сутемках. Колотится божество к мужику. Мужик уж избу двужирную справил, с резьбой, с красками, в узорах. На купчихе женился, товар ее разной закупать послал и на копейку рупь зачал наколачивать.

«Доброй мужичок, пусти нас».

Глянул мужик в окно, рыкнул:

«Пущу, черти нищие, только хлеб свой, вода моя. Ушат дам, с берега принесете; а за тепло – овин молотить!»

«Пусти лишь, идем молотить!»

Зашли в избу. Сидит мужик под образами в углу, кричит:

«Эй, нищие! Чего это иконам не кланяетесь, нехристи?!»

«Мы сами образы, а ты не свеча в углу – мертвец!»

Старики кое с собой принесли, того поели; спать легли в том, что надели. Чуть о полуночь кочет схлопался, мужик закричал:

«Эй, нищие черти, овин молотить!»

Микола, старик сухонькой, торопкой, наскоро окрутился. Бог лапоть задевал куды, сыскать не сыщет, а сыскал, то оборки запутались… Мужику невмоготу стало, скок-поскок – и хлоп бога по уху:

«Мать твою – матерой! Должно, из купцов будешь? Раздобрел на мирских кусках!..»

«Мирским таки кормимся, да твоего хлеба не ели!»

– Смолчи, дидо! Чую я дальне, будто челн плещет? Давай вино пить! Должно, есаулы от шаха едут… али кто – доведут ужо…

– От винца с хлебцем век не прочь…

На струг казаки привезли толмача одного, без послов-есаулов. Лазунка встретил его.

– Здоров ли, Лазун? Де атаман? Петру шах дал псам, Иван – казнил!

– Пожди с такой вестью к атаману – грозен он. Жаль тебя… Ты меня перскому сказу учишь и парень ладной, верной.

Толмач тряхнул головой в запорожской шапке.

– Не можно ждать, Лазун! Иван шла к майдан помереть, указал мине: «Атаману скоро!»

– Берегись, сказываю! Спрячься. Я уж доведу, коль спросит, что казаки воды добыли… Потом уляжется, все обскажешь.

– Не, не можно! И кажу я ему – ихтият кун, султан и казак[205]: шах войск сбирает на атаман… Иван казал: «Скоро доведи!»

– Жди на палубе… Выйдет, скажешь.

Лазунка не пошел к атаману и решил, что Разин не спросит, кто приплыл на струг. Ушел к старику Рудакову на корму, туда же пришел Сережка, подсел к Рудакову.

– Посыпь, дидо, огню в люльку!

Рудаков высыпал часть горячего пепла Сережке в трубку, тот, раскуривая крошеный табак, сопел и плевался.

– Напусто ждать Мокеева с Иваном! Занапрасно, Сергей, томим мы атамана: може, шах послал их на Куру место прибрать. Эй, Лазунка, скажи-кось, верно я сказываю?

– Верно, дидо! Прибрали место.

– Ну вот. Ты говорил с толмачом, – что есаулы?

Лазунка ответил уклончиво:

– Атаман не любит, когда вести не ему первому сказывают! Молчит толмач.

– То правда, и пытать нечего! – добавил Сережка.

Рудаков поглядывал на далекие берега, думал свое.

– Тошно без делов крутиться по Кюльзюму… Кизылбаш стал нахрапист, сам лезет в бой.