Разин Степан

– Нищя кши?[285]

Лица его под черной мохнатой шапкой не видно – сверкали глаза и зубы да позванивал панцирь. Он следил, чтоб не перегрузили мост, через который от перебегающей тяжести местами серебряной парчой шелестела вода.

– Нищя кши?! – сверкали топор и глаза, звенел панцирь. Ему называли число людей, скота. Он махал левой рукой с плетью, опустив вниз правую с топором. Набегала другая волна людей, он подымал топор, и лезвие зловеще светилось.

Если же на мосту замедлялся проход каравана, начальник, подняв вверх длинную руку с топором, выл волком:

– Ки-и-м бул? Шайтан![286] Ки-и-м бул?!

За рекой стонало:

– Чи-л-ги-и-р!

– Иок-ши-и![287]

– Ким-бу-у-ул?! Шайта-а-н!

Казаки вышли из шатров.

– Куды их черт взял?

– Неделю идут… Не приметил ране? Мост наладили, Волга размечет…

– А пошто утекают?

– От киргизов, должно…

– Казак, кыргыз булгарски татарам злой, не наши вера…

– Не то… Вишь, вы, прознали, что зимой под Астраханью жарко будет.

Начальнику у моста кричали:

– Эй, сыроядец!

Из черной овчины сверкали глаза:

– Ни киряк?[288]

– Син-би-и-к мату-у-р, як шайтан[289], чтоб те сдохнуть!

– Ик-хо! Раса сага басен, урус шайтан![290] Нищя кши-и?

Разин проследил глазами за мост: караван шел, мутно серебрясь в пыли и лунном мареве, хвост его был криклив, суетлив и близок, а голова все больше тонула в глуби равнины, удаляясь.

– Чи-л-ги-и…

Казаки рассуждали о своем:

– Не-си-и!

– У воевод помене будет гожих в доводчики!

– Да ежли гонца к царю, так татарин тут как тут!

– Табор ушел, а катуня[291] все бьет осла, не сдвинет!

– Подь, помоги катуне – сунь ослу под хвост огню!

– Снялись? Мы тож снимемся вплоть к Астрахани.

– Глянь, твой конь сорвался!

– Тпрр! Куды тя на ночь? Черт!

– Не чул? Ему татарска кобыла заржала: киль ля ля[292]. За ей, вишь, пошел на Чилгир.

– За ей… Я те дам Чилгир! Коси глазом-то!

– Дойдут ли на Чилгир поганые? Сказывают, в степях ихние свои своих бьют!

– Ого! Запорошила пороша по степям, по рекам да сугорам.

– Жди, нынче города заметет!

15

Недалеко от женского монастыря и в сторону от Воскресенских ворот, что в левом углу, если идти в кремль, за зелейным[293] стрелецким двором, рабочие заделывают кирпичом решетчатые ворота Мочаговской башни.

Ворота большие, железные, но от времени, как усмотрел воевода Прозоровский, железо стало ломко. Возят при свете фонарей и факелов на быках парно и лошадях в больших телегах кирпичи. Рабочие в кожаных рукавицах, в сермяге, в дерюжных фартуках примазывают ряд за рядом кирпичи, горожане носят воду и, засучив штаны выше колен, мнут голыми ногами глину, сыплют песок. Прозоровский приказал работать по ночам, чтоб раньше времени не полошить весь город. Днем для пешеходов и проезду на ярмарочную площадь открывают лишь Горянские ворота от Волги, и то под крепким караулом у стены снаружи и за стеной города. Запирают ворота в четыре часа дня (по-нынешнему в восемь вечера). От Горянских ворот прямая дорога на базар.

Ночью за работой досматривают стрелецкие сотники, иногда голова, да изредка проезжает на толстом, коротконогом бахмате[294] каурой масти в синем плаще, черном ночью, в высокой, в желтых узорах, черной мурмолке воевода, молча оглядывает издали работы и, не останавливаясь, едет дальше. Он почти не спит по ночам. В черной бороде с проседью за короткое время седых волос прибавилось вдвое, лицо пожелтело, тусклые глаза стали глубже и на всех глядели подозрительно, кроме Алексеева. Подьячий почти неотступно был при воеводе, даже спал в сенях воеводского дома.

После мест, где крепили город, воевода ехал ближним путем в другой конец города, сдерживая бахмата шагом, проезжал мимо длинных острогов Стрелецких приказов, расположенных в ряд: лицом на площадь, задом к стене, в сторону слободы, оглядывал караул у бревенчатых ворот каждого приказа, вслушивался в говор, крики на дворах, хмурился, боясь грозы от шатости стрельцов, и думал:

«Псы! Изменили великому государю… Беречь указано усть-море, чтоб воры не ушли в Хвалынь, а они – на! – бражничают с казаками и струги им сдали…»

У Мочаговской башни голоса, шутки и сказки. Близ стены – костер. Кидают в огонь всякий хлам, и хотя тепло в одной рубашке, многие лезут курить к огню, иные – размять ноги и плечи. По древней, заплесневелой, во мху стене, постройки Ивана Грозного, ломаются, бегают тени людей, пляшут лошадиные морды, рога быков, шапки, руки и носы. Тут же балагурят, покуривая, стрельцы, иные помогают в работе, сверкают лезвия топоров, пестреют казенные кафтаны, белые, голубые, малиновые.

– Стрельцам-молодцам – жисть!

– Ишь, позавидовал пес собачьей обглоданной кости!

– Ни правежу им, ни бора посошного альбо хлебного – служи, не бежи!

– О черт! Погонять бы тебя с малых лет до старости – иное б замолол.

– Поскудался б в приказах, где те, чуть слово поперек – по роже, стал не так, шевельнулся не так!

– Жисть, скажешь! Нет, браты! Гонят, как скотину, то на море, то по Волге вдоль, паси людей, о себе не мысли, береги чужую кладь – товары.

– Молчок! Голова иде… чу!..

– Ен пузатой, мимо иде, ништо-о…