Разин Степан

«На то дверь низка, чтобы хозяину кланяться…» – подумал Долгорукий.

Шумя парчовым широким кафтаном, в горницу пролез Пафнутий Киврин, выпрямился, опираясь левой рукой на посох, правой перекрестился на киот с образами в углу, сказал негромко:

– Челом бью! Здоров ли, князь и воевода?

– Спасибо. У меня без мест – садись, боярин Пафнутий Васильич: гостю рад.

– За экую благодать пошто не сести? Сяду, князь Юрий…

Желтая рука Киврина простерлась в сторону яств.

– Ну, уж коли то благодать, надо почать с нее, – вот фряжское, боярин!

– Ой, князь Юрий Олексиевич, чем почествуешь, того съедим и изопьем.

– Чествую всем, во что, боярин, твои глаза глядят и куда рука забредет. За моим столом не будь гостем, будь хозяином. Служить некому, холопей услал я: лишнее ухо нашим сказкам не должно внимать…

– Ой, и разум у князя Юрия, вот уж люблю таких! Такими, как ты, князь Юрий, жива наша мать Русия…

– Пей еще, боярин Пафнутий! Мне наливать далеко – трудись сам.

– Ныне много пить не могу, князь Юрий, – годы, столь ли веком пил? А теперь чашу критского – и аминь старику.

– Не государев ли на тебе кафтан, боярин?

– Добротная парча и соболь молью не бит – югорской. Дай бог государю-царю веку и здравия: не забывает холопа Киврина Пафнутку. А на тебе, князь, кафтан становой с большим камением, то, вижу, родовой Долгоруково?

– Родовой. Узнал, боярин. Ну, Пафнутий Васильич, за царское здравие!

Князь встал с чашей в руках, встал и старик – волчьи глаза спокойно глядели в лицо князя.

– За государя-царя и великого князя Олексия Михайловича, князь, пью!

Выпив, оба перевернули пустые чаши себе на голову.

– Пью за царицу, боярин!

– За царицу и великую княгиню Марию Ильинишну! Боюсь, князь Юрий, не упомнит старая голова, что хочу довести тебе и от тебя послушать.

– Доведешь! За царицу пью, боярин.

– За ее здравие, князь Юрий!

– Надо бы за род государев, но боюсь сгрузить. Сядем-ка; Пафнутий Васильич.

– Сядем, князь Юрий, и вот уже хмелен я!

– Зазвал я, боярин, на вечерку не спуста… Ивашка Квашнин много ропщет на тебя, Васильич… Он же подбивает изветами в том же Морозова… Морозов – сказывать нече – свой у государя, и Морозову, тоже ведаешь ты, дана воля от царя вершить делы разны…

– Того дознался я, князь Юрий; едина не познал: пошто Ивашке Квашнину пало в голову на меня грызтись?

– Не ведомо тебе, боярин? Я ведаю…

– Слушаю, князь.

– Сказывает Ивашка, что ты, боярин, якобы сыскных дел людей у него, кто пригоднее, переметываешь и во все делы сыскные вступаешь.

– Ну, не охул ли то, князь Юрий? Куды я лезу? Мои людишки – настрого опознано – не зовутся сыскных дел приказу… Зову я их истцами… Истец – слово всем ведомое, и по слову тому – делы, а тако: вязнут мои людишки как истцы с тяжбой – татиные мелкие порухи ведают, явки подают воеводам где случится, сами николи не вершат… Квашнина люди ведают много «слово государево», и платьишко на людях показует их власть. Квашнина люди в кафтанах стрелецких цветов: будто Яковлева головы приказу – в червчатых, иные в голубых – приказу будто те Петра Лопухина, и шапки стрелецкие, едино что без бердыша… На моих – скуфьи шапки, на плечах сукманы сермяжные, домашняя ряднина и протчая ветошь мужичья.

– В то не вникаю я, боярин, но упреждаю: хочет тебя Морозов охаять перед государем. Охулка пойдет с того, что-де «грамота Киврина многую лжу имеет»! В отъезде грамота писана тобой, а какая, того не пытал я.

– Вот спасибо, князь Юрий! Грамота не иная, как та, что писана мной с Дона о шарпальниках. Вот уж свой ты мне, князь Юрий! Свой, близкой…

– И ты, боярин Пафнутий, мне свой!

– И еще спасибо, князь Юрий Олексиевич…

– Русь, Васильич, оба мы любим!

– Ой, уж что говорить! Любим, князь Юрий, и хотим роду царскому благоденствия, и служим мы с тобой, Юрий Олексиевич, не для ради чинов, посулов и жалованьишка, – ведь я стар и един, на што мне диаманты[82] и злато? А слышь-ко старика, князь!

Киврин оглянулся кругом, подвинулся на скамье, заговорил тише:

– Давно ли, князь, был у нас тутотка соленной бунт? Нынче еще не загас бунт во Пскове, переметнулся в Новугород, и много бунтов я вижу, когда в пытошной башне секу и жгу воров, – много, князь! А потому их много, что воеводское кормление и судейские посулы из смерда выколачиваются безбожно сугубо, а государю про все про то мало ведомо… Разве, князь Юрий, один на Руси судья Плещеев, коего чернь растащила на Красной по суставам? Ой, не один! Свои же, кто над воеводами оком государевым ставлены, таят их делы… Вот тоже в Арзамасе на будных станах[83] боярина Морозова поливачи да будники в ярыгах, а спят где? В хлевах. Скот басче пасется… Корм им – мясо с червью, хлеб с песком… Ряднина на плечах от поташа горит, одежка своя, а где ее взять? Что заработают – до гроша в кабак. «Питухов от кабаков не гоняти» – закон! Да они на Волгу поташ в бударах правят… А Волга – ширь, разбой. Козаки – обок, стрельцы беглые… По Волге кабаки деньгу ловят, что ни село – кабак!.. Это, князь, не огонь для бунтов?

Долгорукий мрачно улыбнулся:

– Стар, боярин, а далеко зришь.