Разин Степан. Том 1

«Воеводе Ивану Семеновичу, князю, отписка Афоньки Сакмышева. Как ты, князь и воевода, велел письма мне о Яике-городке писать и доводить, что деется, то довожу без замотчанья в первой же день сей жизни. Отписку слю с гончим татарином Урунчеем, а сказываю тебе, князь, про Яик-город доподлинно. Перво: в храме Спаса нерукотворного опрашивал я городовых людей про вора Стеньку Разина, про грамоту твою к ему. Прознал, что тое грамоту он, вор, подрал и потоптал. Другое – еманьсугских татаровей ясырь жонок и девок он в калмыки запродал, а мужеск пол с собой в море уплавил и на двадцать четри стругах больших ушел к Гиляни в Кюльзюм-море, а буде слух неложный есть, то даваться станет шаху Аббасу в потданство. И тебе бы, князь, дать о том слуху отписку в Москву боярину Пушкину, чтоб упредить вора государевым послом к шаху. Для проведыванья слухов на море и ходу по Кюльзюм-морю слите, господины князь Иван Семенович с товарищи, в подмогу кого ладнее, хошь голову Болтина Василея – ту народ шаткий, смутной и воровской, чего для море близ. В церкви на меня кричали угрозно, и в тое время, как я уговаривал яицких не воровать и сказывать о грамоте, ясыре татарском и прочем, двенадесять козаков со стрельцы ворами Лопухина приказу, что еще на Иловле-реке сошли к вору Стеньке, своровали у меня, захапили суды в запас для маломочных, кинутые вором Стенькой на Яике, шатнулись о огнянным боем в море, да мы их с Божьею помощью уловили и заводчиков того дела, Сукнина Федьку да воровского козака кондыревца Рудакова, заковав, кинули в угляную башню и держим за караулом до твоего, князь-воевода, указу, а мыслю я их пытать, чтоб иных воров на Яике указали, а воров ту тьмы тем – много! И кричали в церкви, что вор Стенька Разин грозил Яик срыть и они-де тому рады, да и сами того норовят, а коли государевой силы не будет беречь город, так и пущай сроют, я мню так: что лучше б Яик отнести по реке дальше от моря, где еще рвы копаны и надолбы ставлены и строеньишко есть, а ту ворам убегать сподручно… Мало хлопотно будет такое дело городовое завести – каменю к горам много город строить, а ведь Черной Яр, по государеву-цареву указу, унесли же в ино место, инако он бы в Волгу осыпался…»

Не дописав грамоты, голова ткнулся на стол, почувствовал за все дни и ночи бессонные дремоту, сказал себе:

– А, не ладно! Кости размять – лечь надоть…

Встал полусонный, поправил факелы, задул свечи и, не снимая сапог, отстегнув саблю, сунулся ничком на кафтан и неожиданно мертвецки, как пьяный, заснул.

9

В густой тени, упавшей на землю от городовой стены и башни, занявшей своей шлыкообразной полосой часть площади, толпились стрельцы в дозоре за Сукниным и Рудаковым. Мимо стрельцов, расхаживающих с пищалями на плече, проходила высокая стройная баба, разряженная по-праздничному; за ней, потупив голову, подбрасывая крепкие ноги по песку, шла такая же рослая девка с распущенными волосами, в цветном шелковом сарафане, под светлой рубахой топырилась грудь.

– Э-эх!

– Эй, жонка! Кой час в ночи?

– А кой те надо, служилой?

– Полуночь дальня ли? Нам коло того меняться.

– Еще, мекаю я, с получасье до полуночи. – Баба подняла на луну голову.

– Э-эх, дьявол!

– Ладна, что ли, баба-т?

– Свербит меня, глядючи! Ладна.

– Эй, жонка! Чье молоко?

– Не, не молоко, служилые, – квас медовой с хмелиной…

– Большая в ем хмель-от?

– Малая… для веселья хмель! – Баба остановилась, сняла с плеча кувшин.

– Чары, поди, нездогадалась взять?

– Не иму – девка будто та брала? На именины к брату идем, ему и квасок в посулы.

Стрелец подошел, заглянул в кувшин.

– Э-эх, квасок! Дай хлебнуть разок!

– Не брезгуешь? Испей, ништо…

– Ты, знаю, хрещена, чего брезгать!

– Я старой веры. – Баба взяла у девки заверченную в плат серебряную чару.

– Чара – хошь воеводе пить!

– В посулы брату чара. Пей!

– У-ух! Добро, добро.

Подошел другой.

– Тому дала, а мне пошто не лила?

– Чем ты хуже? Пей во здравие.

– Можно и выпить? Ну, баба!

– Пейте хоша все – я брату у его на дому сварю… Именины-т послезавтра – будем ночевать.

– Кинь брата! Не поминай…

– Мы добрые – остойся с нами.

– Ге, черти! Дайте мне!

– Все вы службу государеву справляете, за ворами, чтоб их лихоманкой взяло, караулите – пейте, иному кому, а вам не жаль!..

Десять стрельцов, чередуясь, жадно сосали из чар густое питье.

– Диво! Во всем городу черт народ, а вот нашлась же хрестьянская душа.

– Стой пить – ты третью, мы только по другой. Не удержи, то все один вылакаешь!

– Пей, да мимо не лей!

– Э-эх! Черт тя рогом рогни.

В лунном сумраке заискрились глаза, языки и руки заходили вольнее.

– Полюбить ба экую?

– Не все разом! Пейте, полюбите, время есть – по муже я давно скучна…

– Слышь, парни! Любить жонку отказу нет. Ты вдовая?

– Вдовею четри года.

– Я пищаль ужотко суну к стене!

– Кинь!

– Песок сух – ржа не возьмет!

– Сотона ей деется, коли ржа возьмет!

– Пропади ена, пищаль! Плечи мозолит десятки лет…

– Устряпала!

– Утяпала-а!

Кинув пищаль, стрелец запел, обнимая бабу: