Разин Степан. Том 2

– Эй, жонки боярские, голосите свадебное, то ближе к делу! – Спросил есаулов: – Что ж я боя часов не слышу?

– Батько, – сказал есаул Мишка Черноусенко, – в пору, как сбросил ты с раската воеводу астраханского, сторож часовой в тое время в ужасти бежал за город, и нынче время знать будем лишь по часам солнечным, кои на другой башне…

– И то добро!

Есаулы с атаманом продолжали пирушку на крыльце. В часовне жидко зазвонили ко всенощной, молельщики собрались кругом часовни, но внутрь идти не смели. Разин заметил, сказал:

– Эй, есаулы, тащи бочонки в сторону крыльца – пустим скотов на траву.

Бочонки с крыльца часовни убрали, молельщики наполнили часовню. Пришел поп и начал службу… Послышался топот лошади; в кремль через Пречистенские ворота въехал на белой хромой лошади запыленный человек в синем жупане.

– Кто-то наш поспешает к пирушке?

– Кто такой?

– Лазунка, батько, с Москвы, то-то порасскажет.

– Ну, други, радость мне! Откройте собор, тащите хмельное к алтарю – там буду пить, а попов оттуда гоните.

Лазунка слез с лошади, подошел к атаману:

– Здорово-ко, батько Степан!

– Здорово, дружок! Дай поцолую.

– Избился я весь в дороге! Грязи на мне в толщу – ну и путина, черт ее…

– Ах ты, сокол мой! Каков есть – ладно.

Разин обнял Лазунку, они расцеловались.

– Куда ба мне коня сбыть? Хорош конь попал, да, вишь, и тот с ног сбился – путь непереносной.

– Стрельцы, приберите коня, напойте и подкормите!

– Справим, батько.

Коня увели. Бочонки с водкой, медом и брагой перетаскали в собор. Разин с Лазункой под руку пошли вслед хмельному. Обернулся к стрельцам атаман, крикнул:

– К собору, где буду пить, караул чтоб стал! Кому надо молиться, тот молись в часовне, а городским у Вознесенских ворот молитва: у Сдвиженья да в Спасском, а то в кремле, кой хочет, бьет поклоны Богослову. В соборе буду пить с Лазункой. Да вот младшего Прозоровского снимите со стены, дайте матери в память того, что любой мой есаул из царского пекла жив оборотил… Со старшим завтра порешу!

– Чуем, атаман! Караул наладим и с мальчонкой дело исполним.

– Да еще: берегите дом князя Семена Львова, он не стоял на нас с воеводой и не лихой люду был.

– Князя Семена не обидим.

2

В куполе собора в узкие окна сквозь синий сумрак крадется лунный серебристо-серый свет. Он обрывался, не достигая противоположных окошек, обойденных луной в тусклых нишах.

Внизу собора, у дверей, закинутых железным поперечным заметом, поет негромкий приятный голос, и голос тот слышнее вверху, чем внизу, среди позолоты, церковных подвесов, паникадил, подсвечников и люстр. Дальше от дверей входных, пред царскими вратами в пятнах золотой резьбы, за столом, крытым парчовым антиминсом[137] с крестами, атаман черпал из яндовой ковшом мед, иногда водку. По бороде атамана текло, он время от времени проводил рукавом кафтана, стирал хмельную влагу и снова остервенело пил, не закусывая, хотя на столе кушаний было много. Церковные свечи, перевитые тонкими полосками золота, толстые, были косо вдавлены в медные и серебряные подсвечники. Светотени колебались по темным, враждебно глядящим образам. От далеких алтарю входных дверей все так же звучал голос. Там за простым некрытым столом сидел Лазунка, гадал в карты; раскинув их, вглядывался, покачивая черной курчавой головой. Собирал спешно карты в колоду, тасовал и снова раскидывал карты. От его движений шибался на стороны робкий огонь тонких восковых свечек, прилепленных к голомени кривой татарской сабли, лежавшей на столе в виде большого полумесяца.

Атаман бросил на стол ковш, не допив. Хмельное брызнуло. Разин тяжело, но не шатко поднялся. Деревянные, большим полукругом, ступени возвышения к алтарю затрещали от шагов; однозвучно отражая стук подков на сапогах, зазвенели плиты под тяжелой пятой.

Лазунка поднял голову, оглянулся на атамана и перестал петь.

– Что ж ты смолк, Лазунка, играй ту песню.

– Сам я, батько, уклал песню, да, вишь, худо…

– Играй!

Лазунка запел: