Разин Степан

— Пули не боюсь, хоша бы стрелил. — Коренастый, покуривая, встал поодаль, голова на черном широкоплечем теле повернулась на нос корабля.

— Стой ближе… не чую… — сказал Чикмаз.

Коренастый придвинулся почти вплотную, прошептал:

— А ну, досказывай про себя… Я тебе на пиру все сказал…

— Скажу и я! Ведомо ли тебе, Федор, служил я боярам на Москве в стрельцах, от царя из рук киндяки да сукно получал за послуги.

— То неведомо…

— Вот! Перевели в палачи — палачу на Москве дело хлебное: за поноровку, чтоб легше бил, ежедень рубли перепадали…

— Вишь ты!

— Да… Вскипела раз душа, одним махом кнута на козле засек насмерть дворянина, а за тое дело шибнули меня в Астрахань, вдругорядь в стрельцы… В стрельцах, вишь, обидчик был: полуголова, свойственник Сакмышева, коего нынче в Яике утопили, обносчик и сыском ведал, — рубнул я его топориком, тело уволок в воду, башку собаки сгрызли, а гляжу — мне петля от воеводы! Я к атаману… Да зрю, и здеся в честь не попадешь. Сам знаешь: вместях бились с гилянским пашой, Дербень зорили, не менее других секли армян, персов, а все без добра слова… Норов же мой таков: выслуги нет, значит, держи топор на острее… Петруха Мокеев атаману зор застит — силен, что скажешь, в Астрахани его силу ведал, да мы чем хуже его?

— За себя постоим!

— Как еще постоим! Иному так не стоять… Хмелен я был, а во хмелю особенно злой деюсь и не бахвалю — от моей руки, Федор, никто изжил… Людей кнутом насмерть клал неполным ударом… Ядрен Мокеев, да с пяти боев не стать и ему. Атаман в него, что девка, влюблен: вишь, чуть не посек, и знаю, будет в худчем гневе от Петрухиной смерти. Утечи мне надо! Без тебя утечи — в горах пропасть, что гнусу в море; в горах — знаю я — кумыки с тобой водят приятство.

— Ясырь им менял, дуваном делился.

— Тебе за твою удаль тоже невелика от атамана честь.

— Невелика? А забыл, в Яике, как и меня чуть не посек?

— Вот то оно… Пили, клялись, надумали утечи. Идешь?

— А ино как? Я только что на берегу двух аргамаков приглядел: уздечки есть, кумычана в горах седла дадут. Свинец, зелье, два пистоля и сабля запасены…

— У меня справлено тоже — пистоль и сабля. Текем, друг? По спине мураши скребут: а ну, как атаман наедет? Мокеев же в худом теле сыщется — беда!

— Куда ладишь путь?

— В Астрахань. Ныне другой, Прозоровской, воеводит, битого полуголову не сыскали…

— Я на Дон к Васе Лавреичу…

— Кто ен?

— Сказывал тебе про Ваську Уса?

— О, того держись, Федор! В Астрахани будешь, сыщи меня: в беде укрою, в радости вином напою.

Чикмаз снял с плеча пищаль, поставил к борту:

— Прости-ко, железна жонка, в Астрахани другую дадут!

Коренастая фигура, царапнув борт, стукнула ногами внизу. Высокая за ней тоже скользнула в челн. Когда черное плеснуло в ширину синевы, на носу дозорный крикнул:

— Э-эй!

— Свои… тихо-о…

— Пошто караул кинули-и?

— Проигран-ное Мо-ке-е-ву ви-но-о добы-ть!

Казаки заговорили, пошли по борту:

— Задаст им Сергей Тарануха — наедет дозор проверить!

— Чикмаз, а иной кто?

— В костях приметной, ты не познал?

— Не, сутемки, вишь…

— Федько Шпынь, казак!

— О, други, то парни удалые — вино у нас скоро будет!..

8

Трубами и барабанным боем сзывались казаки на ханский корабль. Разин сидел с Сережкой и Лазункой, пил вино на ханском ложе. Вошли к атаману Серебряков, Рудаков и новый есаул Мишка Черноусенко, красивый казак, румяный, с густыми русыми бровями. Наивные глаза есаула глядели весело, девичьим лицом и кудрями Черноусенко напоминал Черноярца. Разин сказал:

— А ну, Лазунка, поштвуй гостей-есаулов вином.

Лазунка налил ковш вина, поднес севшим на коврах внизу есаулам. Подошел самарский казак Федько, приглядчик за атаманским добром и порядком:

— Батько, Петра Мокеев подымается.

— Радость мне! Должно, полегчало ему?

— Того не ведаю — лекарь там.

Медленно, с толстой дубиной в руке, по корме к атаману шел Мокеев.

— Добро, Петра! Иди, болящий.

— Иду, Степан Тимофеевич, да, вишь, ходила становят.

— Все еще худо?

— Зор мой стал лучше, только в черевах огневица грызет.

Мокеев подошел, сел тяжело.

— Пошто в колонтаре? Грузит он тебя!

— В черевах огнянно, так железо студит мало, и то ладно…

— Лазунка, вина Петре!

— От тебя, батько, опробую, только в нутро ништо не идет.

Мокеев, перекрестясь, хлебнул из поданного ковша, вино хлынуло на ковер.

— Видишь вот! Должно, мне пришло с голодухи сгинуть.

— Что сказывает лекарь?

— Ой, уж и бился он! Всю ночь живых скокух для холоду на брюхо клал, и где столько наимали — целую кадь скокух? Мазями брюхо тер, синь с него согнал, и с того зор мой стал лучше, а говорит: «В кишках вережение есть, то уж неладно…»

Казакам, дозору на корме судна, Разин крикнул:

— Гей, соколы! Чикмаза-астраханца взять за караул.

Из дозора вышел казак, подошел, кланяясь:

— Батько, сей ночью Чикмаз утек с казаком Федькой Шпынем, дозор кинули, текли в сутемках. Сбегая, дали голос: «Что-де идем к бусурманам вина добыть!» Становить их было не мочно. Утром ихний челн нашли, взяли с берега, был вытащен до середины днища на сушу.