Разин Степан

— Всего хрестьянства отрешен!

— Уй, не приведи бог до того-о!

— Срашно сие, братие!..

6

Лазунка не стал ни пить, ни есть. Ириньица лежала на своей постели, бледная и слабая. Сын был в соборе, хотя и не видал Лазунки. Сын, не зная ничего, рассказывал матери, называя Разина вором и бунтовщиком, говорил, как жгли болвана, проклинали богоотступника. Ириньица плакала, но сыну не сказала правды. Сын Ириньицы ушел. Лазунка сидел у стола, повесив голову.

— Чуй, голубь! Худо, как народ кинет Степанушку. Старой мой дедко Григорей не раз про то сказывал ему…

— Народ кинет — ништо, хозяйка! Худо, как Яик да донские казаки учуют попов и отложатся разинцев…

— Худо, голубь!

— Покуда поповский рык дойдет до Яика и Дона — мы с атаманом на Москву придем!

— О, дай-то бог! Солдат, вишь, у царя много копится, и немчины строю да бою ратному ежедень — Васютка сказывал — учат…

— Видал я!

— Вот я, опять грозу на милова чуя, прахотная стала, и ноги не идут… Ты испей чего хмельного, коли же не хотца еды.

— Мало время, хозяйка! Чую я, кто-то незнаемый лезет сюда.

— А ты в ту горницу, голубь!

Боярский сын быстро шагнул за печь и исчез в подземной горнице, где негасимая лампада ровно лила желтый свет. При свете том Лазунка поднял дверь на место, с лестницы не уходил, лишь сел на ступени, разулся и стал слушать, что будет вверху.

— Ну-ка, детина, веди! — заговорил в подземных сенях чужой властный голос.

— Жди, дьяче, мало… Матка недужит и часто спит — я ее взбужу.

— Эй, вишь, не один я! Веди… Тихо буду, не напужаю…

— Ну, ин добро! Гнись ниже…

Ириньица дремала, когда грузный сел за столом, против нее. Сын сказал:

— Мама, тут дьяк со стрельцы! Очкнись…

Ириньица вздрогнула и медленно повернула голову с испуганными глазами. Дьяк в черном кафтане, с жемчужной широкой повязкой в виде ожерелья, по груди вниз висел золотой орел с раздвинутыми на стороны лапами; в руках дьяка посох; шапка бобровая с высоким шлыком.

Дьяк сказал юноше:

— Поди-тка, парень, к стрельцам на двор, заведи их в сени. Ежели сыщешь что хмельное в дому, дай им, пущай пьют. Нам помехи чинить не будут, да и ночь надвигается… А мы тут с Ириньицей побеседуем.

Юноша, уходя, спросил:

— Ты, дьяче, лиха какого не учинишь? Мама болящая…

— Не учиню, детина. Поди справь, как указано! Стрельцам не кидай слов, что есть в дому. Отмалчивайся…

— Ладно! — Юноша ушел.

Дьяк снял шапку, поставил на стол, задул одну из ближних свечей в трехсвещнике, чтоб не резала глаза. Разгладил длинные волосы, начавшие на концах седеть, сказал:

— Ты, Ириньица, не сумнись! Чуешь ли меня!

— Чую, дьяче.

— Ты меня узнаешь ай нет? Я тогда в пытошной спас тебя от боярина Киврина, от сыска дьяка Судного приказу тож оборонил. И нынче упросил государя прийти к тебе замест других дьяков с сыском!

— Ой, дьяче, чего искать у хворобой жонки!..

— Искать место корыстным людям найдется! Дошли, вишь, слухи, что у тебя скрыты люди Стеньки Разина. Так ты тем людям закажи к себе ходить… Я обыщу и отписку дам, что-де ничего не нашли, но ежели моей отписке не поверят и сыск у тебя иные поведут, не замарайся… Нынче время тяжелое. В кайдалах[333] сидеть скованной да битой быть мало корысти…

— Ой, дьяче, спасибо тебе.

— Спасибо тут давать не за что… Сама знаешь, ай, може, и нет — полюбил я тебя тогда… давно. Ты же иным была занята. А как покойной боярин груди тебе спалил… и стала ты мне много жалостна, по сие время жалостна. Я же к боярину за добро его и науку память хорошую чту, и ты его за зло не проклинай, а молись!..

— Не проклинаю я, дьяче Ефим. Не ведаю, как по изотчеству?

— Пафнутьич! Бояре меня кличут «Богданыч» — бог-де дал… Бояр я не люблю.

— Ой ты! А коло царя сидишь?

— Сижу, да с опасом гляжу! Дьяков немало от царя бояра взяли, угнали: кого на Бело-озеро, кого в Сибирь… кого под кнут сунули…

— Царь-от-государь не даст тебя в обиду!

— То иное дело. Налягут бояра: что дьяк — патриарху худо бывает. Гляди, Никон: уж на что царский дружок был — угнали на Бело-озеро; а слух есть, еще дальше угонят… Бояра чтут своих от своя — мы из народа им враги завсе… Меня бояра не любят, что я прижитой от дворовой девки. Едино лишь к памяти моего благодетеля Пафнутия Васильевича приклонны, так до поры терпят… И дело, кое нынче Стенька Разин завел… — Дьяк помолчал, заговорил тихо: — мне угодно… Иной ба, зная, что сын твой от Разина прижитой, обнес тебя, потому воровских детей всех изводом берут… Да бояра того не ведают. Я же греха на душу не возьму! Не надобен будет тебе парнишка — дай мне его… обучу. На боярскую шею грозу от него сделаю… Добра-богатства на мою жисть хватит: семья моя — я да жена, а парень твой не помеха.

— Ой ты, дьяче, спасибо! О сыне уж думаю денно и нощно, прахотная я… И ежели помру, куда детина малой на ветер пойдет?! И все-то сумнюсь об ем!..

— Дай его мне! Едино лишь добро будет.

— Коли ты, дьяче, за ним по смерти моей приглядишь да поучишь — мое тебе вечно благодарение, а пока жива, буду бога молить за того боярина, который груди у меня выжег…