Разин Степан

— То надо, молись! Сына твоего не оставлю, грамоте и воинскому делу обучу, усыновлю, а то как меня бояра выб..дком считают, так и его будут, и таким нигде места нету…

— Уж и не знаю, как тебе сказать благодарствую! Он же, Васютка, у меня не голой: есть ему рухледь, и узорочье многое есть!

— У меня своего довольно.

— Как ты думаешь, дьяче, придет на Москву Разин?

— Народ ждет, и не один черный народ — посацкие, купцы и попы мелкие, все ждут. Только Разину на Москве не бывать! Не бывать, потому что с кем он идет на боярство? С мужиками. У мужика и орудия всего — кулак, вилы да коса… У царя, бояр запасов боевых много, а пуще иноземцев много с выучкой заморской. И все они на особом государевом корму, знают же они только войну. То и делают, что во всяких государствах на войну идти нанимаются…

Дьяк надел шапку, встал:

— Теперь, Ириньица, не пугайся! Придут стрельцы, зачнем делать обыск.

Дьяк постучал в двери посохом, громко крикнул:

— Эй, стрельцы!

Дверка распахнулась, в горенку Ириньицы полезли синие кафтаны, засерели стрелецкие шапки, сверкнули бердыши.

Дьяк изменил голос, приосанился, сказал стрельцам:

— Оглядывайте живо, государевы люди! Бабу допросил.

Один из стрельцов сказал:

— Парнишку, дьяче, позвать, чтоб не сбег?

— Кличьте! Пущай будет за караулом в горенке.

Другой стрелец заступился:

— Он, дьяче, смелой — не побегет!

Дьяк ответил:

— По закону должен парень быть тут!

Юношу зазвали. Он сел на лавку, два стрельца сели с ним рядом. Еще трое начали обыск. Ириньица сказала:

— Там, дьяче, шкап большой у окошек, так тот шкап отворите, запону отдерните, за ней прируб — ищите! Никого нету у меня, и запретного я не держу.

В горенке пахло хмельным, и табаком, и дегтем. Долго длился обыск. Дьяк наконец со стрельцами вышел из прируба. В передней горнице сняли образа с божницы, оглядели, ошарили под лавками.

— Никого и ничего! — сказали стрельцы, которые ходили с дьяком.

Дьяк, садясь к столу, развернул лист, писал из чернильницы, висевшей под кафтаном на ремне; спросил, не глядя на Ириньицу:

— Ям каких тайных, баба, у тебя в дому нет ли?

— Есть, голубь, яма-погреб, там, в сенях.

— Стрельцы, обыщите тот погреб.

— Мы, дьяче, погреб давно обыскали, уж ты не сердись… Хмельное было кое, испили. Хошь, и тебе найдется?

— Не хочу! Пейте мою долю.

Дьяк, исписав лист, спросил:

— Кой от вас, робята, грамотен?

— Трое есть: Гришка, Кузьма, Иван Козырев тож!

— Приложите к листу руки да пойдем! Время поздает.

Стрельцы подписались, ушли.

Дьяк Ефим, уходя, погладил рукой по волосам Ириньицу.

— Помни, Ириньица, парня обучу. Когда надо будет, дай весть о том… Да вот лихим людям закажи ходить! Сказываю, могут еще прийти искать…

Он покрестился, сняв шапку, и, взяв посох, ушел, провожаемый сыном Ириньицы. В сенях матерились стрельцы, ища выхода. Юноша со свечой в руке вывел их за амбары. Шаря в сенях, в темноте, стрельцы забрали два бочонка с брагой, унесли.

— Все ж, братцы, не зря труд приняли! — сказал кто-то.

Другой голос сзади ответил, болтая в бочонке хмельное:

— Кабы чаще так! Худа нет в дому, а браги много.

— Парнишка у бабы хорош!

— Гришка летник кармазинной упер, браты!..

— Тише — дьяк учует.

— Ушел дьяк!

— Летник взял, зато пил мало!

— А ну, молчите, иные тож брали.

Голоса и люди утонули в черноте слободских улиц. Сын Ириньицы долго прислушивался к шагам стрельцов, вернулся. Войдя в горницу, подошел за печь, крикнул:

— Ушли! Выходи, гостюшка!

Лазунка вышел, одетый в дорогу.

Ириньица сказала слабым голосом:

— Ночью, я чай, не придут?.. Ночуй, голубь. И сторожа, гляди, уловят — решетки заперты.

— Москва меня замками железными не удержит, не то воротами! Спасибо, хозяйка, пожил. Сказывай поклон Тимофеичу.

Ириньица, не меняя положения, заплакала, сквозь слезы ответив:

— Соколу, мой гостюшка, снеси слова: «Люблю до смерти». И пошто, не кушав, идешь? Отощаешь в пути…

— Москвой сыт! Прощай!

— Гости, ежели будешь!

Сын Ириньицы проводил Лазунку до амбаров, они обнялись.

— Учись рубить, стрелять, будь в батьку — люби волю!

Боярский сын быстро исчез. Юноша думал:

«Кто же такой мой отец? Так и не довел того…»

7

Ходя по Москве, Лазунка узнал, что решетки в Немецкой слободе не запирают. Пьяные немчины военные не раз били сторожей. Царь приказал «не стеснять иноземцев», сторожа перестали ходить к воротам. Лазунка прошел в слободу. У ворот с открытой из долевых и поперечных брусьев калиткой, в свете огней из окон опрятного немецкого домика, где шла пирушка, звучали непонятные песни под визг ручного органа, боярский сын встретил казака; казак, увидев идущего, ждал, не проходя ворот.

Лазунка было обрадовался своему, но, разглядев упрямое лицо со шрамом на лбу, признал Шпыня и насторожился: «На Москву батько его не посылал». Боярский сын, дойдя до ворот, тоже не полез в калитку.

Шпынь, не умевший таить злобу, крикнул:

— А ну-ка, вор, шагай!

— Чего попрекаешь? И ты таков! — Чувствуя опасность, он всегда старался быть особенно спокойным.

Шпынь, которого кормили, поили водкой от царя на постоялом, решил больше не показываться Разину.

— Я государев слуга!