Разин Степан

— Еще, соколы, закрыть все ворота в городе, оставить трои — Никольские, Красные — в кремль и в город отворить Горюнские, кабацкие. Пущай горюны на кабаки идут по-старому… Гей, Федько-самарец!

— Чую, Степан Тимофеевич!

— Поди с дьяками! Учти напойную казну, сыщи прежних голов кабацких и целовальников — опознай, кто расхитил что, того к ответу. Замест их стань кабацким головой. А кои целовальники честными скажутся, тех приставь к прежнему делу.

— Будет так, атаман!

Черноусый есаул-самарец, поклонясь, ушел.

Стучали топоры на площади, таскали бревна. Плотники мастерили виселицы — вкапывали бревна торцами в землю; верхний торец, похожий на большой глаголь, делался с перекладиной. Привели к атаману переодетого в нанковый синий кафтан, избитого любимца воеводы, подьячего Петра Алексеева, без шапки. Рыжевато-русые волосы приказного взъерошены, лицо в слезах.

— Вот, батько, доводчик воеводы, казной его ведал.

— Ты есть Петр Алексеев?

Подьячий дрожал, пока говорил:

— Я, атаман-батюшка, ась, не Петр, я Алексей… С чего-то так меня дьяки кликали, и воевода по ним — Петр да Петр, а я Алексей!

— Где казна воеводина?

— У воеводы, ась, никоей казны не было — отослана государю… Стрельцам — и тем жалованное митрополит платил вон ту, на дворе Троецком…

— Я твою рожу в моем стану видал, а был ты тогда в стрельцах — помнишь Жареные Бугры?

— Помню, атаман, ась, чего таить!.. Я человек подневольный, в какую, бывало, службу воевода сунет — в ту и лез…

— А помнишь ли подьячих, они мне служили, ты их хотел в пытошную наладить, да сбегли в казаки?

— Это Митька с Васькой, ась, так они путаные робята и негожи были в подьячие, едино что по упорству воеводы сидели — грамотой оба востры, да ум ихний ребячий есть.

— Всем бы ты хорош, Петр Алексеев…

— Алексей, ась, атаман!

— Пущай Алексей! Даже имя твое — и то двоелишное. На Москву, хочешь, спущу?

— Ой, кабы на Москву! Никогда ее не видал — поглядеть, ась, охота до смерти…

— До смерти наглядишься!

Атаман, чокаясь с есаулами, видел работу плотников, знал, что виселицы справны. Он двинул на голове шапку. Подьячего подхватили стрельцы.

Разин крикнул:

— Покажите ему Москву! За ребро крюк взденьте, да повыше.

На площади с Алексеева содрали кафтан, сорвали рубаху и, в голый бок воткнув железный крюк, вздернули. К виселице кинулась старуха в черном, всплеснув руками, закричала:

— Дитятко-о! Алексеюшко!

— Ой, мамонька, проси у них хоть тело мое похоронить! Ох, тошно-о!

— Дитятко!..

Атаман крикнул:

— Соколы, гоните старуху. Пущай завтра придет — хоронить воеводину собаку!

С Волги в кремль казаки привели молодого персиянина, он ругался по-персидски, грозил кому-то кулаками, тыча в сторону на Волгу.

— Педер сухтэ!

— Этот, батько, с немчинами бежать ладил на керабле «Орел» царевом. Мы того «Орла» сожгли… Немчины. кое в паузках, кое в лодках уплыли Карабузаном в море, а этот на берегу сел и плачет…

— Царевич он, сын гилянского хана! Судьба его висеть там, на крюку, где Алексеев. Гей, повесить перса!

Молодого перса раздели догола, пинками подвели к виселице и, воткнув крюк в ребра, подтянули на ту же вышину, как и подьячего.

— Еще, батько, персицкой купчина, должно!

Стрельцы и казаки вытолкнули перед атаманом человека в бархатном голубом халате, шитом золотыми арабскими буквами, в голубой чалме с пером.

— Его я знаю, — засмеялся Разин и, подняв чашу с вином, сказал: — За твое здоровье, перской посол!

— Кушаи-и…

— Ты бился в пытошной башне, против нас сидел со своими слугами?.. И надо бы за то тебя повесить!

— Иншалла! Атаман, если так кочет бок…

— Бог ничего не хочет, а вот хочу ли я? То иное. Я не хочу Тебе худа. Соколы! Тут где-то его сабля?

Чикмаз достал с крыльца саблю посла с золотой рукоятью в ножнах, по серебру украшенных финифтью.

— Хороша сабля! Да коли Степан Тимофеевич велит — вот, бери, кизылбаш.

Посол взял саблю.

— Поезжай ты в Персию к шаху, скажи ему: «Атаман меня отпустил, ты же отпусти пленных казаков». Я знаю, они там у вас горе мычут!

Посол принял саблю, поклонился. Сказал персу-толмачу, который стоял сзади:

— Спроси у атамана мои пожитки!

Толмач перевел слова, атаман ответил послу, не глядя на толмача:

— Пожитки твои, посол, казаками разделены по рукам. Я не волен брать у своих то, что они взяли в бою… Поезжай так! Жизнь дороже рухледи.

Посол еще раз поклонился и ушел.

— Гей, стрельцы! Теперь подавайте мне воеводино отродье — сынов князя Прозоровского.

Голубые и розовые кафтаны стрельцов затеснились к крыльцу часовни, сверкая бердышами.

— Ени, батько, у митрополита кроются.

— Подите на двор к митрополиту, приказую ему дать парней!

Стрельцы ушли. Спустя час старший Прозоровский смело вошел к атаману, Был он в голубой измятой чуге, с гладко расчесанными длинными волосами, без шапки.

— Куда делся твой меньшой брат?

— Мой брат идет с монахами.

— Добро! Теперь скажи мне, княжеское отродье, где твоего батьки казна скрыта?

— Казну ведал подьячий Алексеев!

— Теперь не ведает — гляди!

Юноша Прозоровский обернулся к виселице — подьячий, скрючась, держался посиневшими руками за веревку; на крюке, впившемся в ребро, застыли сгустки крови.

— Видишь?