Разлад

Вспомнилась послевоенная зима в Литве. Морозный день, розовое от холода лицо Липочки. Цепко ухватившись за рукав, шептала в самое ухо: «Дорого, Антон, дорого». И снова ныряла в заиндевевший серебристый мех горжетки. C первой минуты решил купить эти часы. Но торговался долго. Несколько раз поворачивался, уходил. Однако и из-за спин зорко поглядывал, не перебежал ли ему кто дорогу. Часы продавал старик. Он переминался с ноги на ногу. Ёжился. Видно, ждал покупателя уже не первый час. Тонкое вытертое пальто да разбитые немецкие ботинки – плохая защита от стужи. Но на своём стоял твердо: «Не, понас». Наконец сговорились. Нанял извозчика. Бережно уложил часы, обернул в покрытую инеем хрустящую рогожку. Покупке был рад. И на минуту в нем шевельнулась снисходительная жалось к старику. Когда расплачивался, щедро набавил тридцатку тогдашними. Мол, знай наших. Старик засуетился. Растрогался. Вынул откуда-то из-под полы подставку для перекидного календаря. Малахитовую. Массивную: «Презент». «Ишь ты! Щедрый какой! Нажился при Сметоне. Небось, бедноту как липку драл» — недобро подумал Можейко. Но подставке обрадовался. Понравилась своей основательностью, добротностью. Да и стоила много больше чем тридцатка.

Дома долго переставлял часы из угла в угол в своем первом в жизни кабинете. Затем запер дверь. Сел считать деньги. Со дня на день ждал указа о денежной реформе. Конечно, тайно, никому ни слова не обронил. Даже на Липочку прикрикнул: «Не болтай лишнего, не распространяй ложных слухов». Но сам знал точно. Из достоверных источников. И потому, увидев на столе горку купюр, взъярился: «На кой черт послушался жену? Торговался как сквалыга. Время терял. Лучше бы прикупил еще что-нибудь». А тут еще накануне конверт со второй зарплатой выдали.

В первый раз, когда получил такой конверт, опешил от неожиданности: «Наверное, это ошибка». По простоте душевной брякнул: «Разве мне полагается? Работаю без году неделя, практически ничего не сделано». Но увидел насмешливо-настороженные взгляды сослуживцев и тотчас смешался. Умолк обескураженный. А после долго себя ругал: «Чего полез со своим уставом? Дают – бери, а бьют – беги – золотое правило». Скоро привык и заранее стал брать в расчёт. Конверты выдавали регулярно. Но в этот раз конверт не радовал. «Не сегодня-завтра – реформа. Что же делать с этой прорвой деньжищ? Пропадут. Жалко!» И верно, было жаль чуть ли не до слез. Такой весомый лакомый приварок! Нет, с этим примириться не мог и уцепился как утопающий за соломинку: «Ионас! Вот к кому нужно толкнуться. В этом деле не последний человек, считай, все финансовые вожжи в своих руках держит. Да и не чужие же в конце концов!» Верно, были близки дружбой жен, совместными праздничными застольями. А самое главное – сходством судеб. Ионас приехал в Литву откуда-то из Поволжья.

Можейко тут же, не откладывая, позвонил ему на работу. Знал, что тот последнее время дневал и ночевал у себя в кабинете – ждал указаний из Москвы. Дежурный ответил коротко: «Товарищ Богданас уехал домой». И столько было многозначительного умолчания в этом сухом ответе, что тотчас понял: «Приказ уже поступил». Тут же попросил переключить на домашний телефон.

– Слушаю, Богданас, – пророкотал в трубке мужской бас, отчаянно, по-волжски окая.

– Лабвакар, Ионай! Это я (Добрый вечер).

– Кайп тамстос паварде драугас Можейка? (Как ваша фамилия, товарищ Можейко), – тотчас начал дурачиться Ионас.

Это была их обычная игра. Подтрунивали друг над другом, перекидываясь словечками на литовском. Уже не первый год суровая, подтянутая, сухопарая литовка собирала их в зале раз в неделю. И, отстукивая ритм карандашом по графину, нараспев произносила: «Демесио! (Внимание!). Итак, начинаем. Аш няколбу летувишкай(Я не говорю по-литовски)».

– Ионай, я вот чего звоню, – тянул, не зная, как подступиться, но наконец решился и пошел напролом Можейко, – новостей никаких?

Ионас долго, настороженно дышал в трубку. А после, словно опамятовавшись, забалагурил, заёрничал, не давая вставить ни слова: «Ар ира чя жмоню колбенчю русишкой? Кур галечау пярнаквоти?» (Есть ли здесь говорящие по- русски? Где я могу переночевать?).

– Виса (Всего), – в тон ему ответил Можейко, положил трубку. Чувство досадливой обиды больно царапнуло его: «Струсил. Ну и черт с ним».

Он минут пять, выпятив по привычке нижнюю губу, машинально ворошил горку купюр на столе. «А, была не была», – аккуратно сложил в пакет, выбирая только крупные. Пакет получился пухлый, увесистый. Он взвесил его на руке. «И чтоб всё это пропало просто так? Не за понюх табака? Нет уж! Дудки!» Решительно кликнул Дашу-домработницу: «Одевайся, пойдешь со мной. – Чуть запнувшись, добавил: – Олимпиаде Матвеевне знать не обязательно».

Они шли по вечерним плохо освещенным улицам. В окнах домов лишь кое-где желтел блеклый свет керосиновых ламп. Из труб вился жидкий дымок. С топливом и электричеством в городе все еще было плохо.