Размышления и максимы

Пусть, Цезарь, рок меня в оковы ввергнул ныне,
Но пленницу не мог он превратить в рабыню,
И я за жизнь свою так мало трепещу,
Что слово «властелин» к тебе не обращу,
Красс-младший и Помпей со мной делили ложе,
Отец мой — Сципион, и забывать негоже
Мне, римлянке, о том, что, как ни стражду я,
Чураться слабости должна душа моя.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я — римлянка, о чем тебя предупреждала,
А, значит, и в плену пребуду столь горда,
Что не взову к тебе с мольбою никогда.
Как хочешь поступай. Я лишь напоминаю,
Что я — Корнелия и слова «страх» не знаю.

«Помпей», III, 4

И вот еще одно место, где та же Корнелия говорит о Цезаре, карающем убийц Помпея:

Здесь чувство и расчет случайность так сплела,
Что я у Цезаря в долгу бы не была,
Когда б не верила, что об одной лишь мести
Сама бы думала на Цезаревом месте
И что, как каждому, в ком дух великий скрыт,
О ближнем по себе судить мне надлежит.

«Помпей», V, 1[74]

«Мне сдается, — говорит г-н де Фенелон в том же послании «О красноречии», — что у наших авторов римляне изъясняются слишком выспренно... Как непохоже велеречие Августа в трагедии „Цинна“[75] на скромную простоту, с какой Светоний обстоятельно описывает его привычки. Тит Ливий, Плутарх, Цицерон, Светоний[76] в один голос говорят нам о римлянах как о людях, чьи сердца исполнены гордыни, но речи просты, естественны, скромны» и т. д.

Именно эта напыщенная величавость, которую мы приписываем римлянам, всегда казалась мне главным недостатком наших театральных пиес и камнем преткновения для поэтов. Разумеется, гордость внушает почтение неискушенным людям, но умам утонченным сразу становится очевидной вся натянутость, вся фальшь кичливых, высокопарных словоизлияний. Заурядным поэтам ничего не стоит вложить в уста своих героев надменные речи. Трудность состоит в том, чтобы возвышенные слова оказались уместными и правдоподобными. Преодолеть ее умел великий Расин, но мало кто обращал внимание на этот его удивительный дар. В репликах расиновских героев так мало искусственной приподнятости, что звучащая в них гордость проходит незамеченной. Поэтому когда Агриппина, взятая под стражу по приказу Нерона[77] и вынужденная оправдываться, начинает свою речь столь простыми словами:

Поближе сядь, Нерон. Все говорят, что надо
Мне оправдать себя. Вот только в чем?..

«Британик», IV, 2[78]

— думаю, очень немногие понимают, что она как бы приказывает Нерону подойти к ней и сесть, хотя ей предстоит держать ответ за все содеянное и уже не перед сыном, а перед своим повелителем. Если бы она сказала, как Корнелия:

Нерон, пусть рок меня в оковы ввергнул ныне,
Но пленницу не мог он превратить в рабыню,
И я за жизнь свою так мало трепещу,
Что слово «властелин» к тебе не обращу —

несомненно, почти все нашли бы ее слова возвышенными и рукоплескали бы им.

Корнель слишком часто совершал эту ошибку — витийством подменял высокие чувства, декламацией — красноречие. Кое-кто из замечавших его склонность к ненатуральности оправдывали поэта стремлением показать людей такими, какими бы им следовало быть,[79] то есть не отрицали, что во всяком случае он не списывал их с натуры — признание, разумеется, немаловажное. Корнелю, очевидно, мнилось, что, наградив своих героев ненатурально возвышенным характером, он превзошел натуру. Живописцы в этом отношении менее самонадеянны. Изображая ангелов, они придают им черты детей, отдавая тем самым должное природе, их бесконечно разнообразной модели. Хотя воображению тут есть где разгуляться, мастера кисти отлично знают — человеческая фантазия весьма изобретательна по части всяческих химер, но вдохнуть жизнь в собственные свои вымыслы она неспособна. Если бы Корнель задумался над тем, почему все хвалебные речи так холодны, он понял бы, что повинно в этом желание ораторов сообразовать человеческую суть со своим представлением о ней вместо того чтобы свои представления почерпнуть в самом человеке.