Просвещенность — главнейшее преимущество знатного происхождения: она помогает нам постичь, что истина — величайшее благо в жизни.
На свете всего долговечнее истина.
Только человеку с сильной и прозорливой душой дано сделать истину средоточием всех своих страстных помыслов.
Истина менее изношена, чем слова, потому что не так доступна.
Людским мыслям не хватает точности и определенности в еще большей мере, чем истинности. Думая о чем-нибудь, мы редко полностью заблуждаемся, но еще реже умеем целиком и полностью выразить в словах ничем не замутненную истину.
Мы невольно соглашаемся с любой истиной, если она вся целиком выражена в словах, доступных нашему пониманию.
Нет идей
Доказывает истину только ее очевидность, а убедить в этой очевидности можно только путем рассуждения.
Истина говорит языком столь характерным, что его заимствует порою даже ложь, и эту характерность можно, на мой взгляд, определить как истинно хороший вкус: красноречие не имеет ничего общего с жаргоном умствования.
Ум не может подменить собой знание.
Ум вбирает в себя все черты натуральной простоты, дабы потом кичиться ими как своей принадлежностью.
Лишь одна страсть всегда изъясняется нелепо и неубедительно — это страсть к умствованию.
Подлинный и основательный ум всегда коренится в сердце.
Ум редко когда способен придать остроту беседе.
Беседе сообщает остроту не ум, а чей-то затронутый ею интерес; на мой взгляд, ум только тогда вносит в нее свой вклад, когда разжигает страсти, если только не он сам — предмет страсти собеседников.
Нам скучны многие люди и приятны некоторые только из-за нашего тщеславия.
Бедность ставит преграды нашим желаниям, но она же их ограничивает; богатство умножает наши потребности, но и дает возможность их удовлетворить. Человек счастлив, лишь когда он — на своем месте.
Иные люди живут совершенно счастливо, хотя и не подозревают об этом.
Любая страсть, владеющая человеком, как бы открывает прямой доступ к нему.
Если мы хотим обмануть людей насчет наших корыстных интересов, не следует пускать в ход обман, когда дело касается их собственной корысти.
Иных людей надо брать нахрапом, пока они не успели охладеть к вам.
У посредственных писак больше поклонников, чем завистников.
У самого дрянного бумагомарателя всегда найдется хоть один горячий поклонник.
Не войдет в милость к эконому человек, который добивается ее подарками.
Расположения сильных мира сего скорее добьется тот, кто помогает им пустить по ветру их добро, нежели тот, кто пытается научить, как его приумножить.
Мы не очень печемся о благополучии тех, кому помогаем только советами.
Великодушие щедро не на советы, а на помощь.
Философия нынче не в моде, и люди делают вид, будто склонны к ней с той же целью, с какой иные носят красные чулки, — чтобы иметь право смотреть на всех прочих свысока.
Нам недосуг обдумывать все наши поступки.
Слава стала бы главной приманкой наших вожделений, если бы надежда на нее не была так сомнительна.
Слава полнит мир множеством добродетелей и, подобно благотворному солнцу, украшает землю цветами и плодами.
Слава украшает героев.
Непреходяща лишь та слава, которая подтверждена силой оружия.
Желание славы говорит о том, как мы самонадеянны и в то же время — как неуверены в себе.
Мы не так домогались бы всеобщего уважения, когда бы твердо знали, что достойны его.
У веков просвещенных лишь то преимущество над всеми прочими, что их заблуждения небесполезны.
Мы ничуть не превосходим так называемых варваров ни в мужестве, нп в человечности, ни в здоровье, ни в умении наслаждаться; короче говоря, мы не стали ни мудрее, ни счастливее этих народов, а меж тем твердо верим, что куда как разумнее их.
Огромная разница, которая, по нашим понятиям, существует между нами и дикими народами, сводится к тому, что мы чуть-чуть менее невежественны.
Мы весьма осведомлены в пустяках и невежественны в насущно необходимом.
Столкнувшись с извечно простым, мы отдыхаем от глубокомысленных рассуждений.
Пожалуй, на свете не существовало писателя, довольного веком, в котором ему привелось жить.
Даже если считать, что древняя история с начала до конца — вымысел, все равно она заслуживает внимания как привлекательная картина, изображающая нравы столь возвышенные, сколь это вообще доступно для человечества.
Разве это не безрассудство — считать тщеславием ту самую любовь к добродетели и славе, которой мы восхищаемся у древних греков и римлян, таких же людей, как мы, только менее просвещенных?
У каждого сословия свои заблуждения и высокие понятия, у каждого народа свои нравы и особый, сообразный его истории, дух; мы превосходим греков утонченностью, они превосходили нас простотой.
Как мало высказано правильных мыслей! И сколько еще среди них непонятных, ожидающих, чтобы их разъяснили нам истинно глубокие умы!