Размышления о Венере Морской

Теперь она стоит в родосском Музее, сосредоточенная на своем внутреннем мире, размышляя о том, что творит время. Пока мы здесь, мы останемся ее рабами; точно наши мысли навсегда отравлены ее таинственным сиянием — сиянием мраморной женщины из далекого прошлого, величайшие надежды и идеалы которого рассыпались в прах. За ней и благодаря ей все то, что значит для нас Греция, сияет печальной красой, как разбитая капитель, как осколок изящной вазы, как торс статуи, воздвигнутой в честь надежды.

Глава II О СОЛНЕЧНОМ СВЕТЕ

Из окон моего кабинета видно несколько кривых улочек старого города, где вечная толчея. Эта восхитительная точка обзора позволяет тайком наблюдать за разговорами и ссорами греков. В полдень я видел небольшую процессию: отец, мать, за ними следовали двое малышей и еще толпа разномастных родственников. Отец шел во главе, неся икону Богоматери, с которой свисала зажженная лампадка. Видимо, они переезжали. Мужчина предусмотрительно заслонял огонек лампады рукой, чтобы ветер не задул его — это дурной знак. Маленькая процессия торжественно повернула за угол и скрылась. Глядя на серьезные лица детей, я понял, что мне очень хочется, чтобы семейная икона благополучно прибыла к двери нового дома, чтобы непотухшая лампада помогла им добиться удачи в будущем году, вопреки жестоким испытаниям, которые готовит жизнь. Безусловно, подумал я, самодостаточность хронологии в истории порождает прискорбные заблуждения: на самом деле история того или иного места, распыленная временем, остается живой в рассказе, в жесте, в интонации, в грубом обычае. Ни одному учебнику не уловить полностью ее черты. К примеру, здесь, на Родосе, можно услышать песни времен крестоносцев, при том что здесь бытуют верования в богиню пресной воды, которые превосходят древностью Платона.

Эгейское море все еще ждет своего художника — ждет во всей этой безыскусной чистоте цвета и формы, ждет, когда кто-нибудь сойдет с ума от его красоты, обмакнув кисть в краску. Глядя на него со сторожевой башни Кастелло, с древнего храма в Линдосе (или Линде), начинаешь рисовать его для себя словами. Лазурное небо, тронутое белыми перистыми облаками, — как оно похоже на шерсть между рожками девятидневных козлят или на коконы шелковичных червей; доминирует голубовато-зеленый, переходящий в зелень павлиньего хвоста там, где море ударяется о скалы. Призматический взрыв волн на фоне голубого неба, разбивающий дрожащие кипы цвета, а потом шипящий черный водоворот уходящей воды. Зеленые, как бильярдное сукно, заплаты, окаймленные фиолетовым, — там, за Линдосом. Странные перламутрово-переливчатые кости скал возле Кастелло. Но чтобы написать Грецию, нужно больше, чем просто игра нескольких цветов. Есть и другие сложности: как передать меловую белизну известняка, меловую пыль, которая остается на пальцах от прикосновения к колоннам, мягкий, подобный пыльце, налет на античных вазах, который делает многие из них похожими на великолепные сгустки чистого света? Но и это еще не все: нужно прочувствовать причудливые известково-розовые, известково-серые тона островных скал, так напоминающих медленно остывающую лаву. Невыполнимая задача, если принять во внимание все препоны. Лучше и не пытаться, просто лежать в блаженной полудреме в тени и смотреть, как Гидеон малюет на куске бумаги красками из детского набора. Он перестает свистеть только для того, чтобы выругаться и погрозить кулаком Анатолии, которая демонстративно ему не дается.

— На этот раз почти получилось, — говорит он. Коробка красок предназначалась в подарок дочери; но однажды, сидя взаперти в транзитном лагере, он решил попробовать сам. Постепенно перешел от поездов и плоских рисунков домов и коров к уютным маленьким акварелям с приглянувшимися пейзажами. Некоторые хороши; я хотел их купить, но он отказывается.

— Это мой дневник, — говорит он.