Размышления о Венере Морской

Маленький, кругленький, с большой головой и сверкающими глазами. Его повадки на первый взгляд казались несколько наигранными, так каку него была очень необычная манера говорить, глотая слова, и варьировать тембр голоса от дисканта до баса, из-за этого возникало впечатление, будто при разговоре он раскачивается на детских качелях. Впечатление усиливалось еще и тем, что он как бы пилил воздух указательным пальцем и в воздухе же расставлял точки в конце предложений. Впоследствии я понял, что ум его превыше всего ценил точность, а сердце так и не избавилось с возрастом от милой детской застенчивости. Однако легко было обмануться, приняв медлительность его речи за признак медлительного мышления. Все обстояло совсем наоборот. Идеи настигали Хойла очень быстро, и его глаза тут же вспыхивали; но поиски точного выражения вынуждали его останавливаться, однако даже удачное слово никогда его не удовлетворяло. Под стать неторопливой речи была его неторопливая походка, которая тоже поначалу сбивала с толку. Хойл ходил с такой нарочитой медлительностью и с таким сонным видом, что — грешен! — казалось, он редкостный ленивец. Но и это было совсем не так. Причиной того, что он вечно плелся, как восьмидесятилетний старик, было слабое сердце, которое нужно было постоянно оберегать. Поразительная вещь: его интеллект даже этот физический недостаток обратил себе на пользу. Человека, который вынужден каждые пятьдесят ярдов останавливаться, никто не посмеет осудить за капризный нрав. Хойл совсем не капризничал, он был спокоен и невозмутим, как ребенок; и раз уж ему приходилось останавливаться после каждой самой незначительной нагрузки, он научился видеть мельчайшие детали, которых мы попросту не замечали. Вынужденный каждые десять секунд переводить дух, Хойл обращал внимание и на одинокий цветок у дороги, и на мелькнувшую в глубине дверного проема надпись, которую мы просмотрели, и на небольшое отклонение от традиционного архитектурного стиля. Жизнь радовала его своей нетривиальностью, и ни одна прогулка Хойла не обходилась без множества тонких наблюдений, на которые мы с Гидеоном были неспособны. Гидеон любил подчеркивать, что смотрит на жизнь «с высоты птичьего полета»; соответственно взгляд Хойла можно было описать как «через микроскоп», учитывая эту страсть к частностям.

— Интересно, — говорил он, — отчего Муфтий носит обувь, которая ему мала? Я видел сегодня, как он хромает.

Или:

— Интересно, почему на Родосе привязывают кошек? Я сегодня утром видел одну, привязанную к дверной ручке[12].

Гидеон, сраженный нелепостью подобных наблюдений, изображал притворное негодование:

— Послушайте, Хойл, — говорил он, — не понимаю, с чего вы это взяли?

Ответы Хойла всегда были примерно такими:

— Я остановился передохнуть и ясно увидел, как он хромает.

Восхитительный Хойл!

Среди прочих его талантов нужно отметить редкую способность к языкам. За долгие годы пребывания в должности консула он изучил девять языков, и большая часть его жизни была посвящена проблемам, так сказать, сравнительного языкознания, а подспорьем ему были девять толстенных словарей, которые он таскал с собой в жестяном ящике для курьерской почты. Гидеон часто пародировал Хойла, и тот хохотал больше всех. Это пришлось всем по вкусу, ведь когда начинали говорить по-гречески или по-турецки, в глазах Хойла вспыхивал азарт, и он восклицал:

— Что за странное слово, если вдуматься! Очень напоминает турецкое «дух», арабское «пух», а также — вы только вдумайтесь! — персидское «мух», «пых» или «чих».

И доставал карандаш и записную книжку.

Был ли шанс у этой горы записей, которые Хойл таскал за собой по свету, со временем быть разобранными, приведенными в порядок и обрести статус научного исследования — большой вопрос. Лично мне кажется, что эти записи стали смыслом всей его жизни. Что бы Хойл делал без этой огромной кипы записных книжек, с которыми можно играть: что-то добавлять, обобщать, перекладывать, обдумывать, сокращать, придавать иную форму? Вероятно, он бы умер. По той же причине я не надеюсь увидеть напечатанной его большую антологию прозы, составленную из записок разных консулов и озаглавленную «Домой из дома». А ведь там много стоящего материала — плоды неторопливого выбора, взвешенных суждений, созревших в дыму от множества превосходных сигар; материала, представленного столь разными писателями, такими как сэр Ричард Бертон[13] и Джеймс Элрой Флеккер[14].