Размышления о Венере Морской

До порядка и в самом деле было еще очень далеко; предстояло наладить почтовое сообщение, связь с внешним миром, организовать выпуск газет, отремонтировать разрушенные жилища — словом, все то, что обеспечивает нормальную городскую жизнь — по понятиям двадцатого века. Только увидев своими глазами город, переживший осаду, можно понять, насколько наше ощущение социальной общности зависит от этих мелких удобств. В то июньское утро я был ближе к Деметрию Полиокрету[8], чем когда-либо буду; то есть я был близок к тому, чтобы увидеть что-то вроде древнего Родоса, такого, каким он должен был быть после великой осады, после атаки Митридата, после того как остров разграбил Кассий[9]; Родос, распавшийся на миллион осколков, ждущих, чтобы их снова собрали воедино.

Гавань Мандраччо («Овечий загон» древних греков) была полна вопиющих контрастов: добрая половина ее была покрыта разбитыми лодками и яликами, сгрудившимися вместе, точно из страха перед бомбами — или, возможно, постепенно снесенными в одно место волнами от частых бомбежек. На якорной стоянке почище, под стенами крепости Святого Николая, стоял о несколько каиков в хорошем состоянии — без сомнения, не здешних, перевозивших обратно беженцев. Они медленно покачивались на липком зеркале портовых вод, которые сейчас были тягучими от нефти, пролившейся из немецкого катера, лежавшего глубоко в иле на боку — с разорванными бомбой баками. Вся береговая линия была затянута проволокой с такой тщательностью, что сомнений относительно изначальной решимости врага не оставалось; от вбитых в каменистые основания пирсов шестов уходили в воду провода, а отмели были сплошь заставлены бетонными блоками и подводными заграждениями. Шрапнель поперчила здания и выхватила куски из умилительных бронзовых цезарей, которыми итальянцы решили облагородить территорию порта.

Мы немного посидели на растрескавшейся каменной кладке, оценивая всю эту мерзость запустения и слушая первозданный плеск воды о стены гавани. Потом продолжили путь: пересекли заброшенную рыночную площадь и вошли в старый, окруженный стенами город Крестоносцев, миновав уцелевшую прелестную готическую башню собора Святого Павла. Повинуясь порыву, мы одновременно свернули на знаменитую улицу Рыцарей, в конце которой стоял Кастелло[10] — памятник дурному вкусу, воздвигнутый последним итальянским губернатором. К тому времени устрашающее издевательство восстановительных работ стало уже вполне очевидным. Гидеон, видевший остров при более милостивом правлении, сделался печален и раздражителен.

— Так не пойдет, — укоризненно сказал он.

Но впереди нас ждало худшее. Дело в том, что Кастелло, возвышавшийся на великолепном горном отроге, где когда-то стоял храм Гелиоса, царивший над всем плоским, похожим на лопату пространством внизу, был на удивление безвкусен. Дежурный сержант Крокер, водивший нас по нему, явно недоумевал, чем мы так недовольны. Едва ли даже самая либеральная цензура позволила бы мне воспроизвести ругательства, которые выкрикивал Гидеон, пока мы переходили из одного помпезного зала в другой, из часовни в часовню, из коридора в коридор; повсюду нас встречали уродливые скульптуры, кричащие занавеси и гобелены и деревянные инкрустации, навевавшие мысли о салонах поездов. Волна Гидеонова гнева накрыла итальянского губернатора, архитекторов, каменщиков и декораторов, совершивших это кощунственное деяние. Он пригвождал их каждым движением неистового указательного пальца. Он разрывал их на части дикими конями. Он проклинал всех их предков, начиная с четвертого века до Рождества Христова. Сержант был даже несколько раздосадован; он прилежно выучил наизусть некоторые сведения об истории этого шедевра, и ему не терпелось выступить в роли гида. Но Гидеон не желал слушать его болтовню.

— Друг мой, — брюзгливо сказал он, — ни к чему вам об этом разглагольствовать. Сооружение ужасное.

Должно быть, это форма для неаполитанского мороженого.

— Так точно, сэр.

— Тот, кто считает, что это красиво, идиот.

— Так точно, сэр.

— И перестаньте повторять «так точно, сэр», как попугай.

— Да, сэр.

Гомер всюду следовал за нами — с мудрым и неодобрительным видом. Он явно разделял точку зрения своего хозяина.

Но как бы то ни было, вид из окон-бойниц — поверх парапета крыши — был превосходный. Город лежал перед нами, залитый солнцем. Ласточки и стрижи то взмывали вверх, то пикировали вниз в теплых просторных садах. Усыпанные мандаринами деревья расцвечивали пейзаж танцующими огненными точками. Воздух благоухал всеми жаркими ароматами весны. Море снова успокоилось и было таким синим, что этого не могла бы передать самая точная метафора.

— Не знаю, — сказал Гидеон, облокачиваясь на теплые камни и втягивая носом благоухающий мандаринами ветер. — Если кому-то требуется научный трактат о тоталитарном искусстве, вот он.