Размышления о Венере Морской

Мимо как раз брел офицер с тем особенным выражением благочестивого долготерпения, которое возникает на лицах моряков, перевозящих нежелательных пассажиров, он бросил на Гидеона свирепый взгляд. Видимо, хотел и что-то сказать довольно крепкое, но мой собеседник успел спрятаться за своей книгой. Высунувшись снова, он сморщил нос вслед удалявшемуся офицеру.

— Помяните мое слово, — сказал он. — С них станется высадить нас в Бейруте, и даже глазом не моргнут.

Продолжать разговор в том же духе было глупо. Я задремал.

Утро подарило нам мерцание солнца в воде, прерываемое шквалами и биением моря. К вечеру ветер принес нам примету близкой земли — двух весенних горлинок, наверняка сбившихся с пути из-за шторма. Они покружили над нами и улетели в сторону Африки.

Никаких официальных заявлений, проясняющих, где мы все-таки находимся, не было, только сказали, что мы сбились с курса. Оставалось лишь строить предположения. Сгустились сумерки, моросил мелкий дождь, туман ограничивал видимость до нескольких сотен ярдов. Как только окончательно стемнело, раздался крик, заставивший все головы повернуться к освещенному кокпиту, где по огромным светящимся циферблатам круговых шкал резиновые дворники прочерчивали ясные круги в сумраке невразумительного вечера. Кто-то увидел землю — просто темное пятно на темном фоне — и целый час мы с грохотом ползли вдоль черного скалистого побережья, высматривая очертания его мысов и скал в прогалинах между клочьями тумана. К вновь ожившим надеждам и чувству облегчения прибавилось и блаженное приятное ощущение покоя — качка почти прекратилась. Мы начали собирать разбросанные пожитки и расчесывать слипшиеся волосы. Я чувствовал едкий вкус соли, осевшей на отросшей щетине и на губах. Гидеон с несколько самодовольным видом подправил пробор в серебристых волосах, потом стал изучать дырки в зубах. Похоже, увиденным он был вполне доволен. Потом он предложил мне свою расческу.

— Увидите, — сказал он, — окажется, что это Кипр.

Оказалось, что это Родос. Мы обогнули еще несколько мысов, прежде чем к нам вышел офицер и сообщил это. Словно наделенный даром понимать человеческий язык, песик Гидеона (выяснилось, что его зовут Гомер) вышел из укрытия и принялся приводить себя в порядок.

— Самое время, — сказал его хозяин.

Уже появились смутные огни, и грохот двигателей стал менее назойливым. Темные глыбы портовых строений были залиты светом фонарей; мы медленно вошли в гавань. Единственным, что можно было разглядеть в знаменитой гавани, был пятачок площадью ярдов в пятьдесят, освещенный каким-то самодельным приспособлением для навигации. Остальное было окутано тьмой, скрывавшей растрескавшуюся кладку, стальные заграждения и ржавую колючую проволоку, которой была забрана вся береговая линия. Все прочее — полный мрак.

Когда отключили двигатели, грянувшая тишина показалась оглушительной — после грохота, к которому мы так долго привыкали. Все по инерции еще продолжали кричать при разговоре, как тугоухие. Мир снова увеличился, обрел привычные размеры. Мы высадились в сумраке. Рывки и нырки корабля приучили всех нас к резким рефлекторным мышечным движениям — походка у нас была как у морских волков в мюзикле. Усталый морской офицер забрал наши пропуска и вяло махнул во мрак. Взвалив свой багаж на плечи, мы, спотыкаясь, брели к транзитной гостинице, расположенной в конце темной улицы, обсаженной шелестящими деревьями. Я оторвал листок и растер его пальцами, чтобы вдохнуть сладкий аромат эвкалипта.

В какой-то момент мы уперлись в железные ворота, за ними находилась некогда знаменитая Allbergo della Rosa, в которой кое-где мерцал слабый рассеянный свет. Лестница показалась бесконечной — как будто поднимаешься на небеса…

Когда я сейчас пишу, та усталость из-за позднего прибытия начинает размывать очертания деталей. Смутно вспоминается просторный вестибюль, заставленный оборудованием, гул голосов в обеденном зале, служившем столовой, разбитые мозаичные панели салона и робкие итальянцы, обслуживавшие отель. Еще я помню дуновения чистого морского воздуха, долетавшие с террасы, они приносили аромат весенних цветов и навевали сонность, боровшуюся со стремлением выйти в сад и вдыхать темноту, простиравшуюся вдоль проливов до Анатолии. Но победил сон: путешествие лишило нас сил.

Мы лежали на диванах в обшарпанном салоне с мутными зеркалами, дожидаясь, когда заспанная служанка с заячьей губой приготовит нам комнаты. Помню лежащего Гидеона; его монокль вывалился из глаза и повис на шнуре, почти касаясь пола; носки сильно протерлись; все его тело обмякло; он время от времени храпел.

Итак, мы заснули.

Разбудили потом очень нескоро, и портье повел нас, ослепших со сна, в комнаты. Распахнутые окна выходили прямо на море, мелодичные вздохи которого были идеальным аккомпанементом для высадки на столь благословенную землю — на греческий остров, погруженный в безмятежный сон, как и мы сами.