Размышления о воспитании за отцовским столом

При этом он с помощью ножа и вилки пытался на своей тарелке отделить косточку от маслины. Папа подлавливал маслину в углублении, где дно тарелки переходило в бортики, придерживал маслину ножом и старался вилкой проткнуть ее жесткую кожицу. Маслина выворачивалась и ускользала. Но папа не оставлял попыток, методично, раз за разом, подлавливая ее, придерживая ножом и стараясь проткнуть вилкой.

Все мы, слушая папины слова, следили, затаив дыхание, за его борьбой с непокорной ягодой и болели, естественно, за папу. Сами мы уже давно отправили свои маслины в рот целиком, а потом попросту выплюнули косточки на край тарелок.

— Успех, мишура, поклонники… Этим так легко увлечься! — продолжал как бы между прочим папа. — А ведь это всего лишь яркая обертка! Возьмите Чехова. Имел громадную славу, рассказы его печатали повсюду, пьесы ставили. А он жил в Мелихове, вдали от славы и суеты, и работал, работал, работал. Говорил, что писатель должен быть крайне беден, чтобы каждодневным трудом зарабатывать на кусок хлеба.

Маслина наконец покорилась; папа препарировал ее на две части, отделил косточку и отправил части одну за другой в рот. Его победа в наших глазах еще раз подтверждала торжество разума и порядка над хаосом и малодушием.

Митька слушал, прикидывал что–то в уме и мотал на ус. В конце концов ему было всего тринадцать лет. Он еще только присматривался к этому миру и отбирал для себя то, что подходило, а то, что не подходило, отбрасывал.

Еще не успели умолкнуть разговоры вокруг первой картины Гроссмана, как Митьку пригласили сниматься еще раз. На роль — небольшую — беспризорника в фильме о революции и нэпе. И почти одновременно — в эпизодах еще в двух картинах. Кроме того оказалось, что у Митьки здорово получается озвучивать отснятые внемую сцены, что у его голоса какой–то особенно кинематографичный тембр, так что звукооператор Гроссмана в первой картине, работавшая в то время в советско–венгерском фильме, позвала Митьку дублировать венгерскую травести.

— Надо же, как пошел мальчик, — озабоченно качала головой Милопольская, благоволившая к Митьке ассистент Гроссмана.

Безусловно, тут сработало везение. Счастливая митькина способность располагать к себе окружающих, его характерная внешность… Но и не только. Митька, ориентируясь на реакцию профессионалов, на замечания вскользь Гроссмана, интуитивно уловил какую–то свою манеру… внутреннее состояние, что ли… интонацию… Некую смесь философской задумчивости и иронии, простодушия и хитрости, которая вдруг придавала всем митькиным словам и жестам особенную выразительность и значение. Он вряд ли сам мог объяснить, как это происходило, но перед камерой или перед зрителями, или просто почувствовав на себе постороннее внимание, он вдруг становился интереснее, значительнее, чем обычно, таким, каким его хотели видеть.

Впрочем, это, наверное, и есть актерский талант…

Кроме того, Митька всегда был готов работать. В нем жило — наверное, отцовское — презрение к собственной слабости, к капризам. Нужно быть веселым в кадре, он был веселым, грустным — он был грустным. Если работа затягивалась допоздна, он работал допоздна. На морозе — значит, на морозе, простуженный — значит, простуженный. Он всегда готов был сделать все, на что способен. Потому что только трудолюбие и самодисциплина, как известно…

Митькина жизнь стала занятой. Ему постоянно нужно было репетировать, или сниматься, или переснимать, или озвучивать то в одном месте, то в другом, то в третьем. Если ничего этого не было, нужно было учиться, пересдавать пропущенное в школе или делать заделы на будущее.

Он жил бегом.

Почти каждый день, прибежав из школы и на ходу пообедав из приготовленного мамой термоса, он ехал скорее на студию. Его узнавали на проходной, вахтеры кивали и не спрашивали пропуск. В павильонах его уже ждали и торопили: «Скорее, скорее, где ты ходишь! Сам уже три раза спрашивал!..» — и его вели из одного помещения в другое, пробовать грим, одеваться, разучивать измененный текст или подменять кого–то.

Казалось, он был нужен всем сразу.

Домой он возвращался уже вечером, чтобы сделать кое–как уроки и замертво повалиться спать.

Папа неодобрительно качал головой.

— Нужно что–то делать! — говорил он.

— Что? — спрашивала мама. — Что мы можем сделать?

Папа и сам не знал.

— Но нельзя же так, на самотек… Как у него с учебой? — озабоченно спрашивал он.

Мама пожимала плечами: как обычно, ничего примечательного.

— Может быть нужно проверять у него дневник? Или уроки? Как там принято делать? — неуверенно спрашивал папа.

Но как, посудите сами, можно было проверять у него уроки? Он жил вполне взрослой жизнью. Напряженной и трудовой. Митька похудел и потемнел; вечерами за ужином он от усталости с трудом ворочал языком.

Кинематографический мир все настойчивее вторгался в нашу жизнь. Мы невольно приглядывались к его порядкам, к людям, которые делали кино.