Размышляя о Брюсе Кеннеди

С каждым днем его недовольство усиливалось. Он ворчал и пыхтел при виде придорожных щитов, которые разъясняли туристам, откуда и под каким углом следует фотографировать очередной овраг или живописное скопление скал, пыхтел, когда они десятый раз за день тащились в хвосте жилого автофургона величиной с автобус, где за рулем сидел пенсионер, — нередко сзади к такому фургону прицепляли небольшой джип, чтобы ездить за покупками. Он тряс головой и пыхтел, когда видел изрешеченные пулями щиты с обозначением максимально допустимой скорости, пыхтел, наблюдая «простодушных, недалеких и лицемерных американцев», которые за ужином изображали наслаждение от стакана воды со льдом, не решались заказать вина, а купленные в супермаркете виски или джин совали в коричневый пакет, чтобы никто не увидел.

— Я бы с ума сошел, если б жил здесь, — говорил он. — Рехнуться можно от их поверхностности и примитивного оптимизма.

Однажды они очутились в открытом кафе на бульваре Санта-Барбары — тогда оба еще курили, и на крышке приборной доски прокатного «шевроле» валялись полупустые и едва начатые пачки «Мальборо-лайт», — и официант в шортах, сандалиях, с волосами, собранными в хвост, попросил их загасить сигареты. В каком-то метре от террасы кафе по четырехполосной дороге проносились автомашины, за столиками вокруг сидели загорелые, мускулистые американцы в майках, потягивали воду со льдом, пили cafe lattes [94] и накалывали на шпажки очищенные и нарезанные фрукты из больших мисок — все они излучали здоровье, их тела непринужденно и совершенно естественно были облачены в здоровье, как в новую одежду, которую им даже примерять не требовалось, потому что она всегда и сразу сидела как влитая.

— Вы теперь даже на улице запретите людям курить? — поинтересовался Бен. Грамматически он построил предложение достаточно правильно, но Мириам было стыдно за его нидерландский акцент, который резко контрастировал с пальмами вдоль бульвара, с ярким солнечным светом, отражавшимся от недалекого пляжа и искрившимся в прибое Тихого океана.

В душе она разделяла Беново неприятие этой доведенной до абсурда антитабачной культуры, однако явственный акцент, как ей казалось, немедленно превращал его в зануду в крестьянских деревянных башмаках-кломпах, который требует, чтобы ему принесли миску любимой тушеной капусты.

— I’m sorry. — Конский хвост указал на табличку «Не курить» у входа на террасу.

Мириам опустила глаза и волей-неволей смотрела на ноги официанта и его фирменные черные сандалии. Пальцы длинные и бледные, с ухоженными ногтями. Ничего особо примечательного, не безобразные, разве что длинноватые и толстоватые. Ее всегда удивляли мужчины, которые по своей воле надевали сандалии, она словно бы видела что-то запретное, мужские ноги в сандалиях казались ей недопустимо голыми, вроде как белые ягодицы на нудистском пляже. В Америке фирменные сандалии символизировали принадлежность к определенной группе. Члены ее почти сплошь были левых убеждений, вегетарианцы, пили капучино и cafè latte, а не пиво и не виски, выступали против гамбургеров и ядерной энергии, против «оружейного лобби» и «глобализации», но их сандалии всегда вызывали у Мириам ассоциацию с сектами. Причем с такими, члены которых, если их прижмут к стенке, готовы совершить коллективное самоубийство. Они и детям своим дадут цианистый калий, лишь бы те не остались жить в этом «злом и жестоком» внешнем мире.

— Ну давай. — Она тронула Бена за локоть. — Пойдем к морю. Там, наверное, нет этих табличек.

Бен повернулся к ней, на его лице светилась благодарная улыбка. И в тот же миг Мириам со всей ясностью поняла, что раздражало ее все эти недели — нехватка улыбок и смеха. Бен принимал свою неприязнь к Америке всерьез, и сама она просто заняла ту же позицию. Сердилась вместе с ним или, вот как сейчас на террасе для некурящих, считала своим долгом вставать на его сторону.

Они расположились у границы прилива и выкурили там полпачки «Мальборо-лайт», наблюдали серферов, наслаждались закатом — солнце здесь тоже было крупнее, чем дома.

Домой Мириам вернулась беременной.

Сначала она припарковала «СЕАТ» — нашла местечко на променаде, но не прямо напротив «Рейны Кристины», — потом занялась Брюсом Кеннеди. Очень осторожно сняла его голову со своего плеча, его волосы прилипали к ее пальцам, он заморгал глазами — очки она сняла еще раньше и засунула в нагрудный кармашек его цветастой рубахи.

— What the fuck… [95]

Она ощутила его дыхание, смесь виски, козлятины, чеснока и чего-то еще: застарелого пота и бриолина. Веки набухли, отяжелели и, казалось, замерли на полдороге — выше не поднять.

Он хотел сказать что-то еще, но она приложила палец к его губам. Это был шанс. Но не тот, который годится для машины.