Разночинец

Дальше мы степенно ужинали, черпая деревянными ложками кулеш из общего блюда и хрустя черемшой.

После того, как пропустили по последней стопке, Наумов тяжело уставился на меня, и натужно, с явным недоверием в голосе, просипел:

— Вот скажи фелшар…

Я приготовился к очередному экзамену. Твою же мать, тут каждая минута жизни сплошной экзамен. Я не человек этого времени, все чуждое, неосторожный шаг влево или вправо — прокол может стоить жизни.

— Вот скажи, фелшар, — Наумов прищурился. — Грят, у вас в столицах, нигилизм развелся, грят, люди не хотят жить порядками божьими, какие-то свои правила придумывают, царя-батюшку не чтят…

— И бабы! — поручик Северский с силой прихлопнул по столу ладонью. — Бабы силу почувствовали! Бабы! Етить их в дышло. Где баба — там и непорядок, смущение в умах добрым людям!

От тяжелых взглядов офицеров у меня по спине побежали мурашки. Сам то я, всегда придерживался довольно либеральных взглядов на положение женщин в обществе и на свободу мышления, но тут… тут пришлось импровизировать, потому что… ну… в чужой монастырь со своим уставом не лезут.

— Есть такое, господа хорошие… — я обвел взглядом капитана и поручика. — Всякое случается, порой, вовсе безобразное. Но мне батюшка с измальства толковал, по горбу ремнем приглаживая — закон божий — закон благостной, правильной жизни. Сей нигилизм мне непонятен. А бабы — истинно говорю, они предвестник конца света. Дай ей волю — попрощайся сам с волей.

— И как же думаешь? — Наумов ухмыльнулся. — Как бороться с сиим безобразием?

Я покрутил головой, потер бороду и решительно гаркнул:

— Пороть!!! Всех пороть нахрен, через задницу вбивать благолепие!

— Любо!!! — весело заржал Северский. — Не пропащий еще!

— Любо, правильно мыслишь, фершал! — Наумов саданул меня по плечу, едва не выбив с лавки. — Макарка, тащи есчо горькую!

В общем, ужин удался. До сегодняшнего дня капитан и поручик относились ко мне настороженно, а сегодня отмякли. За своего они меня точно не приняли, но какое-то доверие все-таки появилось.

Сел опять на бревнышко и улыбнулся. Сам-то я сугубо городской житель и никогда не отличался особой любовью к природе. Но сейчас мне даже начала нравиться кочевая жизнь. Легкий ветерок шелестит листочками на деревьях, приятно веет дымком, весело чирикают птички, завели свои трели сверчки. Благодать да и только. Вот только бы где туалетной бумаги раздобыть и вообще будет хорошо. Уж простите, задница моя к лопухам пока не привыкшая.

Ночевать мне предполагалось в той же избе, в чуланчике на охапке сена. Ночью еще было холодновато, но шинелька выручала. Уже было думал идти спать, но тут опять понадобились мои «фершалские» таланты.

— Тама… — казак покосился на арестантскую избу. — Один из варнаков вроде отходить начал. Положено тебе его оглядеть. Да не боись, мы присмотрим.

«Варнак» оказался из буйных, сплошь закованным в кандалы, по рукам, ногам и даже в ошейнике на шее. Я сам не медик, но сразу понял, что арестант до утра не доживет. С каждым вздохом в его впалой груди что-то булькало и натужно хрипело, глаза на изможденном лице запали, а из уголка губ текла розовая слюна.

Я сначала с ужасом подумал, что арестант туберкулезник, но его сосед, пожилой, заросший по глаза бородой дедок, тихо подсказал:

— Сенька непокорный, лихой парень, так ему всю требуху конвойные отбили еще на прошлом этапе.

Я молча вышел из камеры и потопал за своим фельдшерским саквояжем, который мне выдали перед этапом. В саквояже почитай ничего полезного не было, но когда сортировал содержимое, приметил небольшой флакон из темного стекла с притертой пробкой и кривой надписью на приклеенной бумажке — «лауданум», то бишь опиумной настойкой на спирту.

Налил половину ложки и влил парню в рот.

— Теперь заснет… наверное…

И тут как из рога изобилия посыпались жалобы от остальных арестантов. Я растерянно посмотрел на казака, а тот в ответ равнодушно пожал плечами: мол, если время своего девать некуда — пользуй.

И добрых два часа пользовал: промывал, мазал, перевязывал. Можно было послать и все бы поняли, как начальство, так и арестанты, но не смог — сказалась гребанная цивилизованность. Как не сблевал во время процедур — бог весть. Язвы, расчесы, нарывы, стертые из-за кандалов ноги едва ли не до костей, смрад давно немытого тела, прыгающие жирные бельевые вши…

Вышел уже затемно, совершенно опустошенным. От бессилия настроение сильно испортилось, я выругался про себя и потопал в избу, но попасть в свой чуланчик опять не довелось.

— Хороший ты человек, фельдшер, — ко мне подошел один из вольнонаемных возчиков. — Идем, чайку похлебаем! — он махнул рукой и радушно улыбнулся. — И к чаю чего найдется. Идем, уважь, не побрезгуй.

Я согласился, потому что в беседах с народом сам учился, почерпывал полезное, от говора, до бытовых особенностей. Тем более, с вольными общаться не запрещалось.